Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Культивацию? — не понял Садык.
Жиемурат улыбнулся:
— Культивация — это и есть междурядная обработка земли, рыхление. Она и сорнякам не дает потачки — соха, идя по междурядью, оставляет невредимым хлопчатник и выпалывает сорняки.
Садык молчал, потирая ладонью шею: тут было над чем призадуматься. Коробочки хлопка, словно белые колокольцы, покачивались под легким осенним ветерком, как бы напоминая: время уходит, хозяин, поторапливайся с уборкой!
Девушка, дочь Садыка, работавшая отдельно от отца, подошла поближе и остановилась словно бы в раздумье.
Жалмен, глянув на нее, сказал:
— Садык-ага, дочка твоя, вроде, умаялась.
Садык встал:
— Э, ей еще день проработать, и то не устанет. Верно, мешок у нее уже полон. Что, Бибихан, новый мешок нужен?
Поскольку уж ее окликнул отец, девушке ничего не оставалось, как совсем приблизиться к мужчинам.
— Харма, сестренка! — первым приветствовал ее Жалмен.
— Спасибо...
Девушка потупилась, лицо ее сделалось розовым, под цвет платья. Передав ей пустой мешок и проводив теплым взглядом, Садык, обращаясь к Жиемурату, сказал:
— Дочка. Ума не приложу, где это она научилась так споро собирать хлопок. Я от силы в день по пуду собираю, а она по три, а то и по четыре.
— А посей вы хлопок рядами, — подзадорил его Жиемурат, — так она собирала бы по десять!
Садык промолчал. И тут, наконец, подал голос Жалмен, до сих пор не принимавший участия в их разговоре. Недобро усмехнувшись, он сказал Жиемурату:
— Ты, товарищ Муратов, не слишком-то верь их словам. Любят прибедняться. Урожаи-то у Садыка побогаче, чем он тут тебе наговаривает.
— Зачем же ему врать?
— А вот зачем. Такие хозяева соберут за день пять пудов — четыре сдадут, а один припрячут: дома или в землю закопают. Ежели урожай у него, как он говорит, сто пудов — считай, пудов двадцать пять скрыл от государства, прихоронил где-нибудь, — строго посмотрев на Садыка, Жалмен пригрозил. — Ну, если я узнаю, что кто-нибудь у нас занимается такими делами, — пусть пеняет на себя. С ним в ГПУ будут говорить!
Судя по всему, меньше всего ожидал подобной выволочки от Жалмена сам Садык. В глазах у него застыли обида и недоумение, подбородок дрожал, он хотел что-то сказать, но из груди вырвался лишь горький всхлип.
Жиемурат переводил непонимающий взгляд с одного на другого. Он попытался защитить Садыка:
— Зря нападаешь на Садыка-ага. Я слышал, он сжег и шыгыршык, и шарык[15].
Поймав на себе его проверяющий взгляд, — правда, мол, это? — Садык торопливо проговорил:
— Аллах свидетель, ни одного семечка не утаю! Верно, я бросил в огонь шыгыршык и шарык. Весь хлопок сдам государству. Я знаю, коли мы ничего не пожалеем для новой власти, так и за ней не останется!
Садыку одно было непонятно: как удалось Жиемурату проведать, что он, поссорившись со своей старухой, предал огню всю ее прядильную снасть! Старуха тогда еще пригрозила ему, что он после смерти останется без савана, и Садык не на шутку испугался, но сейчас, после того, как его похвалил Жиемурат, у него отлегло от сердца. Нет, правильно он поступил. Нашел бы у него дома Жалмен эти проклятые шыгыршык и шарык, так все равно отобрал бы, да еще, чего доброго, спровадил бы самого Садыка в ГПУ. И пускай старуха грозится, мелет языком, — что с нее взять: баба!
Жиемурат, хоть и не знал, что творится в душе крестьянина, но смотрел на него тепло, доброжелательно. Побольше бы таких хозяев, как Садык! Их бы только объединить да подучить малость, так немалую пользу принесут государству.
Когда они собрались уже уходить, Садык спросил Жалмена:
— Жалмен, сегодняшний-то хлопок — сразу на пункт нести?
— А куда же еще, — сердито отрезал Жалмен, — на кладбище, что ли?
Садык долго стоял, недоумевающе глядя ему вслед.
Когда подошла дочь, с шумом опустив на землю полный мешок, он растерянно сказал:
— Ума не приложу, за что батрачком рассерчал на меня?
— Может, чем обидели его?
— Да пусть у меня язык отнимется, если я хоть слово лишнее молвил!
Бибихан пожала плечами:
— Тогда не знаю. А куда они теперь пошли?
— Верно, поля осматривать.
Они снова принялись за сбор хлопка, но на душе у Садыка было неспокойно.
11
Осень — самая капризная пора года.
Неожиданно погода испортилась, на аул обрушились потоки дождя. Все, кто собирал хлопок, сторожил огороды с джугарой и бахчи с дынями, попрятались по домам.
Припоздавшие бежали под дождем, прикрыв головы длинными полами одежды. Среди них был и ходжа — странствующий нищий.
В народе говорят: после того, как ходжа, прося подаянья, побывает в сорока домах, он уже ничего не стесняется. Появившись в ауле Курама, ходжа поначалу держался скромно и незаметно, приглядываясь к людям, а потом, видно, начал чувствовать себя здесь как дома.
Вечером он, как пастух, сам выбирал себе жилье для ночлега, без церемоний заявлялся к хозяевам, а переночевав, перекидывал через плечо свой хурджун и шел промышлять подаяние в другие аулы: в Кураме, как свой человек, он уже не попрошайничал, лишь жил и кормился. Чаще всего ходжа оставался ночевать у Серкебая и Жалмена.
Между ними было решено, что ему следует обрести постоянное пристанище в одном из домов, а именно: у вдовы покойного Айтжана — Улмекен.
В день, когда хлынул дождь, ходжа, словно предчувствуя перемену погоды, из аула никуда не пошел. Дождь застал его на улице, и это пришлось как нельзя кстати: он сразу кинулся к дому Улмекен и появился у нее дрожащий, промокший до нитки.
Улмекен, увидев его, сердобольно заохала и потащила в комнату:
— Ой, бей, проходи, проходи скорей, кайнага[16]. Вымок-то как, бедняга!.. Просуши одежду, не то,
