Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, полегчало? — спросил Александр, когда час спустя Турумбет вернулся домой.
— На том свете полегчает, — буркнул Турумбет, всем видом своим показывая Александру, что к задушевному разговору расположения не имеет. В чем стоял, повалился на курпачу, сгибом локтя прикрыл глаза. Александр больше не досаждал.
Так, почти не вставая, пролежал Турумбет на курпаче всю ночь, весь следующий день. Кряхтя, шамкая беззубым ртом, Гульбике уговаривала его поесть, ну, чай хоть глотнуть, — выругал. Приходил человек к Ембергенову звать — отмолчался. Не ответил и на расспросы Мэтэсэ-джигита. Уже к вечеру дотянулся до ученических тетрадок, взял карандаш и лежа начал что-то писать..Потом грубыми нитками сшил сложенный вчетверо листок, а когда пришел Александр, сказал:
— Хвораю я, встать не могу. Так, может, передашь Ембергенову — пусть бы жене отвез... бывшей.
— Передам. К нему и собрался. Может, еще чего передать?
— Больше нечего.
Поздним вечером, когда и мать, и Александр уснули, Турумбет тихо поднялся, вышел на улицу, неслышным шагом спустился в овраг. Вскоре он был уже там, где закопал накануне золотую печатку. Он хорошо запомнил вчера это место — ложбинка, рядом замшелый пенек, а потом голыши — по два справа и слева. Ложбинку нашел, пенек не сдвинулся с места, голыши будто пропали. Турумбет обходил ложбинку и раз, и другой, согнувшись ощупал каждую тень, обшарил рукой все вокруг — нет голышей, ну словно снег под солнцем растаяли. Подумал с тоской: неужели не в той ложбинке закопал? Походил по оврагу, снова вернулся — нет, видно запамятовал.
Тяжело, будто тащил на себе непомерный груз, выбирался Турумбет из оврага. На кромке остановился, перевел дыхание, лег на землю.
Аул словно вымер — ни огонька, ни звука живого. Только тени — где погуще, а где посветлей. Из-за рваного облака мертвым глазом уставилась на землю луна.
Турумбет поднялся, зашел под навес, где сонно посапывал конь, снял с гвоздя вожжи. Затем, притащив со двора ступу, дотянулся до балки, перекинул через нее вожжу, затянул крепким узлом. Что ж, значит, не вышла, не получилась у него жизнь, можно и точку поставить.
29
«Жена!
Это я тебя так, потому что в последний раз. Решил — все. А перед смертью хочется начистоту. Прикинул, кто у меня самый родной остался? Получилось — ты. Вот и пишу.
Запутался я, как муха в паутине. А паук тот, который опутал, — Дуйсенбай. Это он мне тогда топор дал, чтоб Айтбая-большевого прикончить. Я, дурак, и прикончил. А еще он заставлял меня басмачом быть. Я ведь тоже был там, в Турткуле, когда мать твою, Санем, Таджим рубанул. Я тогда в него пулю всадил, а то бы и Бибигуль в живых не осталась.
Думал, вернусь из Турткуля — начну новую жизнь. Не получается. Старая за ноги тянет. А я не хочу. Вот и вышло, что ни с теми, ни с другими. Это правильно очень ты в последний раз на собрании у нас в Мангите сказала: бессильный — всем враг. В точности про меня.
Когда отказался Дуйсенбаю служить, он ко мне ночью человека подослал, тот чуть меня не прирезал. Теперь, с другой стороны, сегодня сказали, Ембергенов в ГПУ меня вызывает. Как в той сказке: сюда пойдешь — в огонь попадешь, туда пойдешь — в воде смерть найдешь. Так я решил третьей дорогой идти — сам себя кончу.
А ты самая хорошая женщина. Ты прости, что я тогда с тобой так. Любил ведь тебя. Только и любить тоже, наверно, нужно учиться. Это я теперь так понимаю. Тогда не понимал.
Дочке правду про отца никогда не говори. Ты уж постарайся, чтоб счастливой она была.
Мало хорошего у меня в жизни было, так что и расставаться с ней не очень жалко.
Вот и все.
Твой муж Турумбет».
Джумагуль свернула письмо, спрятала под жакет.
— Важное что-то? — спросил Ембергенов.
Джумагуль не ответила. Она сидела, обхватив руками колени, и по взгляду ее, задумчивому, устремленному в одну точку, Оракбай догадался, что досаждать ей вопросами сейчас ни к чему. Он вышел из юрты и вместе с Отамбетом — аксакалом кутымбаевского аула — стал седлать лошадей.
Со всех сторон к юрте Отамбета стекался народ. Бойкие женщины рассаживались вокруг Джумагуль, засыпали вопросами.
— Как же, говоришь, школа будет у нас, если учить некому — на весь аул ни одного, кто б грамоту знал.
— Пришлем.
— А не получится так — ты уедешь, Кутымбай земли свои обратно у нас отберет? А мы уж семена в них засеяли.
— Земля та теперь ваша навечно, никто у вас отобрать ее не может.
— Ты это Кутымбаю скажи.
— Я это вам говорю, — твердо произнесла Джумагуль. — Это вам советская власть говорит!
— Вот хотела, сестра, спросить: молодежь, что в Турткуль и в Чимбай учиться поедет... не страшно? Не нападут на них по дороге? А то ведь бывало...
Трудный вопрос. Как на него ответить? Успокоить материнское сердце, солгать: да что ты, сестра! Нет больше тех проклятых бандитов — всех до одного переловили. Или правду сказать и, может быть, отпугнуть? Да, только правду.
— Сама знаешь, сестра: дорога в рай не через райские кущи проходит. Но у того, кто идет по этой дороге, есть надежда добраться. Кто ж не рискует ступить на нее, и надежды такой не имеет.
Мужчины ждали Джумагуль во дворе. И только она появилась — снова вопросы: вот создали вчера на собрании ТОЗ, батрачкома избрали, а кто наставлять их будет, как правильную линию вести? Если калым запрещен, как же теперь парня женить? Вопросы, вопросы, вопросы... Чему же тут удивляться? Человек новую юрту ставить решил, и то, пока соседей всех не опросит, ладить не станет. А тут не юрту — новую жизнь ставить надобно!
Джумагуль тронулась в путь уже после полудня. Ембергенов, который только сегодня приехал и должен был остаться в
