Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Улман сорвалась с постели и в чем была метнулась в комнату, где спали дети, усилием отчаяния и страха сдвинула к двери тяжелый сундук, разбудила детей.

— Да пойми ты, дура, кому ты нужна? — продолжал из-за двери увещевать Ходжанияз. — Пробудешь у него два-три дня, он с тобой разведется, вернешься домой. Ну!

— Уйдите! Буду кричать! Весь аул разбужу! Все людям открою!

— Я тебе открою! — пригрозил Ходжанияз, но рваться в двери больше не стал — видно, конопатый старик утащил его обратно к картежному столику.

Улман собралась, одела детей и, выждав подходящий момент, бежала из дому.

...Молча, внимательно выслушала Джумагуль исповедь жены батрачкома. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Спросила глухим ровным голосом:

— Чего же ты хочешь?

— Спасите!..

— Спасение одно — иди к людям!

Улман всполошилась:

— Не могу, сестра, не могу! Узнают — что с ним сделают! А дети — сироты на всю жизнь?..

— Лучше уж сиротами, чем с таким вот отцом! А другого спасения нет — к людям!

— Я подумаю... Подумаю я... — нерешительно откликнулась жена батрачкома.

— Надумаешь — приходи на собрание...

Собрание состоялось на следующий день. Вечером в дневнике Джумагуль появилась новая запись.

«Началось с разговора о событиях «пожарной» ночи. Сошлись на одном: восстановить в короткие сроки разрушенную мастерскую, отремонтировать комнаты, где находилась школа, возобновить занятия, обязать всех родителей, у которых есть дети младшего возраста, отправить их в школу, часть юношей и девушек поедет заниматься в Турткуль. В их числе Нурзада — дочь Калия. По примеру Чимбая договорились организовать у себя детские ясли и сад. А чтобы ночи такой никогда больше не повторилось, решили создать отряд самообороны.

Скандал разыгрался уже под конец. Один из батраков, работающих на Дуйсенбая, потребовал, чтоб батрачком отчитался перед собранием — на каких условиях договора заключает, чьи интересы блюдет, когда устанавливает такую низкую оплату рабочего дня, — батраков или бая? Батрака поддержали. Пришлось Ходжаниязу держать ответ перед людьми. Юлил, изворачивался, вконец изолгался. И тут — боже ты мой, как я обрадовалась! — откуда-то сзади, из темного угла голос Улман. Если бы не люди, убил бы ее там Ходжанияз, как зверь разодрал! А Улман — молодец! Конечно, я понимаю и ее волнение и слезы ее. Но ничего — теперь ей будет легче, она еще найдет себя.

Сначала она заговорила о своих семейных делах, а он ей — «Лжешь!», «С ума сошла!», «Не верьте ей, люди!». Одним словом, сам заставил ее все до конца рассказать. «А то, что зерно вы с баем, как воры, ночью таскали — тоже вранье? !», «А юрту новую бай вам поставил просто за так?!», «А на какие деньги каждую ночь в карты играете? Не на те, которые дали вам, чтоб плуги, бороны, сеялки из мастерской в ту ночь вывезли да где-то припрятали? Сама слышала, как договаривались!» Такая тишина в чайхане наступила — писк комара слышно. А потом крик, свист, топот. Ходжанияз, конечно, от всего отпирается: не брал, не видел, не знаю. Ну, тут уж пускай Оракбай отношения с ним выясняет. Из батрачкомов, понятное дело, Ходжанияза долой. Кто новым будет? И тут с замиранием сердца я предложила: Бибиайым!.. Вот так и появилась в нашем округе первая женщина-батрачком.

Послезавтра еду на Еркиндарью, в аул Кутымбая. Ембергенов на несколько дней задерживается в Мангите — говорит, нужно с Ходжаниязом кое-что выяснить, с Дуйсенбаем. По-моему, и Турумбет у него на примете. Неужели до того докатился?.. Потом Оракбай тоже едет на Еркиндарью. Там и встретимся».

В обычный час с тыквой-горлянкой на плече Багдагуль шла на канал. За последней юртой аула, где дорога спускалась в пойменный луг, ее ждал Турумбет. Багдагуль заслонилась горлянкой, сделала вид, будто не замечает его, хотела пройти. Не удалось.

— Послушай! О чем просить хотел... — произнес он тягучим бесцветным голосом, не отрывая взгляда от груши-кисета с кожаной кисточкой, которую мусолил в руках.

— Кого другого проси! — злобно кинула Багдагуль на ходу.

Турумбет потянулся следом.

— Обиду таишь? Брось! То дело прошлое, забытое.

— Теперь поумнел?

— Да вроде... Прикажи — прощения буду просить.

Багдагуль не замедлила шага, не взглянула на Турумбета, а он не унимался:

— Так, слышишь, сделай добро! Век не забуду!

— Ну чего? — сжалилась над ним жена аксакала.

— Потолковала б ты с Джумагуль — пусть бы вернулась... Скажешь, что было, то было — все, мол, простил. А?

— Сам иди. Сам все и скажешь. Радость-то у нее будет какая!

— Да неловко — мужчина...

Все уговоры были напрасны — Багдагуль наотрез отказалась от роли посредницы в его семейных делах.

— Хочешь — сам с ней толкуй. Да поторапливайся — поутру в дорогу собирается.

Турумбет повернулся обратно, дошел до ворот туребаевой сакли. Ходил по улице взад и вперед, пока не явилась с полной горлянкой жена аксакала. Она и ввела его в дом.

Джумагуль что-то писала. Увидев Турумбета, вскинула голову, тесно стянула узлом на груди шерстяной платок, закусила губу.

— Здравствуй, жена!

Джумагуль промолчала. Откашлявшись, Турумбет продолжал:

— Тут дело такое: невесту для меня подыскали. Так не знаю — жениться мне или как?.. По старому обычаю могу, конечно, без тебя дать ответ — четыре жены имею право держать. Только чего же — я теперь человек грамотный, в Турткуле учился, сам понимаю. Потому и пришел твое слово спросить. Вернешься — не буду жениться...

— Женись!

Турумбет хотел что-то сказать, поперхнулся, а когда заговорил снова, в голосе его дрожала просительная нотка.

— Думаешь, что — каким был Турумбет, таким и остался... А я, может, весь как тот хауз: яма старая, а вода в ней вся свежая... По-новому б жили...

— Прошлого не вычеркнуть...

— Ради дочки! Чтоб сиротой не росла, — горячо уговаривал Турумбет. А Джумагуль отвернулась к окну и задумчиво, с тихой грустью глядела на тополь, на стаю ласточек, облепивших его зеленые ветви, на одинокое облачко, вызолоченное раскаленным закатным солнцем.

— Говоришь, ради дочки, чтоб сиротой не была... — горестно усмехнулась Джумагуль. —