Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Эх, рассказал бы тебе, какими путами был стреножен, — многое б поняла... Ладно, может, другим разом и откроюсь... — Турумбет помолчал, затем вытащил из кармана цветастую косынку, протянул Джумагуль. — На, возьми!

— Это зачем?

— Как от мужа.

Джумагуль отпрянула, сказала решительно:

— Нет!

Глаза Турумбета медленно наливались гневом, на скулах задвигались желваки.

— А я, знаешь, развода тебе не давал! Могу и потребовать! — процедил он сквозь зубы и крепко стиснул плечо Джумагуль.

— Отпусти! — сдержанно, ровным, спокойным голосом произнесла Джумагуль, и было что-то такое в этом спокойствии, в ее уверенной сдержанности, что рука Турумбета разжалась. Буйная ярость, закипевшая в нем, сменилась безнадежным отчаянием. Он крикнул с надрывом:

— Ведьма! Сгубила ты мою жизнь! Пожалеешь еще, пожалеешь!..

28

В былые времена, отправляя Турумбета кинжалом и пулей вершить на земле волю аллаха, Дуйсенбай считал нужным насулить ему богатства, славу, власть и любовные услады в этой жизни и вечное блаженство — в той. Времена переменились: посулы иссякли, зато угрозы сыплются градом.

— А если, душа моя, замыслил ты недоброе — побойся аллаха! Он и на ровной дороге пропасть под твоими ногами разверзнет, и в собственном доме твоем громом поразит тебя, и в чашу, которую примешь из рук родной матери, змею неприметно подсунет. Ну, конечно, не змею целиком, а... сам понимаешь... Да ты меня слышишь?

Турумбет согласно кивнул, хотя, спроси его Дуйсенбай, о чем сейчас толковал, — не ответит. Рядом сидят, с той стороны дастархана — один, с этой — другой, а будто час пути разделяет: едва-едва доносится до ушей Турумбета глухая напевная речь. Помнится, в детстве еще, когда отец учил его плавать, бывало, нырнет Турумбет, из-под воды на берег посмотрит. Отец в двух шагах от него, и по тому, как кривится рот, Турумбет понимает — что-то кричит, а до него, Турумбета, только слабый отголосок доходит. Так и здесь: видит Турумбет, как кривится рот Дуйсенбая, а что говорит — не разобрать. Все плывет, колышется перед ним. С чего бы это? Не пил, не курил...

Дуйсенбай дернул Турумбета за пояс:

— Запомнил? В четверг, как смеркаться начнет, к горе Кусхана поедешь. У подножия — пещера. Знаешь, наверно. Там сбор... Славное дело замыслено, на Чимбай походом пойдете. А вести вас сам ишан Касым будет! Понял?

Потом Дуйсенбай говорил что-то еще, но Турумбет будто снова ушел под воду. Опомнился он только тогда, когда увидел протянутое Дуйсенбаем кольцо с крупной печаткой.

— Это тебе.

Турумбет взял кольцо, долго разглядывал сложные переплетения вензеля на печатке. Где начало, где конец — не разберешь. Падучей звездой мелькнула досадливая мысль: ну, в точности моя жизнь... А кольцо настоящее... Только на что оно Турумбету? И подарить даже некому...

— Нравится? — расслышал он над собой вопрос Дуйсенбая.

— Ценная вещь.

— Хе-хе! — рассмеялся хозяин. — Такая вещица легкую жизнь дарует... и смерть тоже — легкую... Ты вот здесь поддень ноготком, сбоку, сбоку... Видишь?

Под печаткой таился яд!

Турумбет от испуга чуть не выронил перстень.

— На что это мне?

— Не тебе, душа моя, не тебе. Не волнуйся. Порошочек этот — неприметно так, потихонечку — в кисайку постояльца своего высыплешь. Вместе ж обедаете? А потом — на коня и в пещеру к ишану Касыму. Он тебя выбрал, чтоб свершить над гяуром суд всевышнего, он и воздаст тебе по заслугам, по-хански воздаст. Не сомневайся! — Дуйсенбай успокаивающе похлопал его по плечу, вышел из комнаты.

Мутная, вязкая жижа застлала Турумбету глаза, заложила уши, холодящей струйкой просочилась в грудь. Убить Александра... А за что он будет его убивать, что дурного тот ему сделал? Нет! Уж лучше...

Турумбет не успел дотянуться до кисайки хозяина: слишком короткий был разговор у Дуйсенбая с женой. Но, вернувшись, взглянув в глаза Турумбету, Дуйсенбай все же заподозрил что-то неладное, заволновался!

— Ну, так запомнил, как ее открывать? В точности все запомнил? Открой — посмотрю.

— Запомнил, — угрюмо откликнулся Турумбет.

— Открой!

И только удостоверившись, что содержимое печатки на месте, Дуйсенбай успокоился, блаженно откинулся на подушки.

До четверга оставалось два дня. Два дня — это, значит, Турумбету трижды, нет, четыре раза садиться с Александром за дастархан. А каждый раз — пытка. Потому что, только приблизится он к дастархану, — печатка, что спрятана в поясном платке, раскаляется, как тот уголь в очаге, и жжет нестерпимо. Ни о чем другом Турумбет уже и думать не может. А Александр, будто назло, такими дружескими глазами глядит на него, с такой участливостью допытывается, отчего Турумбет все хмурится, ходит как в воду опущенный, — ну прямо сквозь землю бы провалиться! Сегодня за утренним чаем сказал Турумбету:

— Вижу, тяжесть какая-то у тебя на душе, что-то мучает. А ты бы открылся — полегчает. Это — сколько раз на себе проверял! — как нарыв: вскроешь — пройдет.

Турумбет отмолчался.

Но самая страшная минута была у него, когда за обедом появился вдруг Туребай. Из-за двери позвал Александра:

— Эй, Мэтэсэ, выйди — слово сказать нужно.

О чем они там говорили, Турумбет не знает — не до того ему было! На дастархане, протяни только руку, стояла каса с шурпой Александра. Сейчас он поговорит с Туребаем, вернется за дастархан и будет есть дальше. Турумбета забила малярийная дрожь. По спине побежали мурашки. Лоб покрылся холодной испариной. Эх, джигит, что ж ты так долго с аксакалом стоишь?! Проклятье!..

Александр вернулся, сел на прежнее место, с аппетитом набросился на шурпу. Он-то ест, а вот Турумбет глядеть на шурпу больше не в силах — от одного ее вида тошнота подымается к горлу. Встал, направился к выходу.

— Ты чего же обед бросил? — удивился, посмотрел ему вслед Александр.

— Захворал. Выйду на воздух.

Бормоча под нос проклятья и ругательства — самые страшные, какие только он знал, — Турумбет спустился в овраг, долго искал подходящее место, затем, убедившись, что никого поблизости нет, стал кинжалом копать землю. Когда яма была вырыта, он