Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Ответственность за свое иконоборство с опытами Шоу возлагал на Уэллса и его ранний роман «Любовь и мистер Льюишем». А развернутую им кампанию борьбы за гигиену Шоу связывал с именем своего друга, крупнейшего бактериолога сэра Элмрота Райта. Райт был выведен в «Дилемме врача». Однажды, когда Шоу выступал с лекцией в больнице Св. Марии и обрушился на прививку (клин клином вышибают!), утверждая, что все дело в санитарии и гигиене, Райт мимоходом назвал санитарию чисто эстетическим средством. Шоу ухватился за эти слова как за «вдохновенную догадку» и объявил, что после открытия, совершенного Райтом, все прежние победы бактериологии кажутся сущим пустяком. Райт, получивший добротное механистическое образование, запротестовал, но Шоу уже развивал свой тезис: «Разумеется, санитария — это эстетическое средство. Образование — это эстетическое средство. Почему я самый образованный философ в Англии? Да потому, что не желая и не умея выучиться чему-либо из книжки, я умел насвистывать и напевать все шедевры современной музыки и с десяти лет распознавал полотна великих мастеров. А ваши ученые тем временем корпели над переводом всякой нудной ерунды, вроде эпиграмм Марциала. Прелесть эстетического знакомства с Вергилием и Гомером, историческое любопытство перед обликом Цезаря — все это было отнято у них на школьной каторге, где им вменялось в обязанность сочинять бутафорские латинские вирши. Ум Улисса и честолюбие Аякса — вот их потолок. Что же касается Бетховена и Моцарта, то им понаслышке было известно, чти так звали придворных музыкантов, чья утомительная музыка могла лишь способствовать послеобеденному пищеварению светских дам».

Даже те из знакомых Шоу, кто относился к нему лучше других, — Уэллс, Райт, Холдейн — вынуждены были признать, что у Шоу дьявольски ненаучная голова и что обсуждать с ним биологию — все равно что говорить с сумасшедшим. Когда Холдейна прорвало и он откровенно высказался об этом в разговоре с Шоу, тот парировал так: сам он, Шоу, — верный последователь отца своего оппонента, Скотта Холдейна, возглавившего движение за восстановление прав психологии и поднявшего физиологию до уровня подлинной психобиологии. «Я просто-напросто оповещаю вас, друзья мои, об истинной цене ваших собственных открытий, — пожимал Шоу плечами. — Почему же я должен за них отвечать?!»

И он всегда оказывался прав. Шоу вошел в историю как драматург, а не ученый. Но простое сравнение уровня науки в 1877 году, когда Шоу достиг зрелости, и ее современного состояния убедит всякого, что наука воистину плелась за Шоу, чей острый ум и прозорливость позволяли видеть дальше тех, кому под личную ответственность были вверены ключи священного храма знания.

Полемические бои открыли перед ним ту истину, что самыми строптивыми спорщиками были люди, чьи взгляды он разделял и прояснял в своих высказываниях. Самым трудным делом было отнюдь не обучение людей новым идеям: за новое всегда жадно хватаются, — самым трудным было расчистить для новых взглядов место, занятое взглядами старыми. Все наиновейшие верования, как ему теперь стало ясно, сплошь перепутались с самыми древними предрассудками.

Что же заставляло столь многих ненавидеть Шоу? Сказать, что он всю жизнь был белой вороной, это сказать не больше того, что он старался никогда не открывать рта, пока не знает точно, с чем он обращается к публике, в то время как в этой стране каждый старается перекричать другого, не задумываясь о подобных предосторожностях. Но главное, отчего многие ерзали, даже когда Шоу просто выкладывал факты (в фактах видели всегда сатиру или насмешку), — это витавший над ним дух проказливой отчужденности, заставлявший предполагать, что он высоко вознесся над чувствами, которыми захвачено большинство человечества.

Шоу писал Гайндману:

«Если человек отделывается шутками столько лет, сколько Вы меня знаете, значит, либа он спятил, либо есть в этих шутках крупица серьезности. Чувство юмора заставит Вас, вероятно, принять первое из этих предположений; но уверяю Вас: «я помешан только в норд-норд-весте»[122], иначе мои взгляды не доставляли бы временами столько хлопот».

Если у Шоу не было бы ничего, кроме его гения, его ненавидели бы только за это. Люди боятся правды, ненависть рождается из трусости. «Гений это человек, который видит дальше и понимает глубже других людей; поэтому он руководствуется иной, чем у них, системой этических оценок. И у него достаточно энергии, чтобы выразить свое сверхзрение и свою систему ценностей в той форме, которая органична для его (или ее) таланта». Так Шоу определял гения, и хотя здесь упущены некоторые необходимейшие свойства, это определение на три четверти охватывает исключительные данные самого Шоу.

Еще одна черта его сочинений, раздражавшая англичан в той же степени, в какой озлобляла их правда Шоу, открылась мне после того, как я услышал от Шоу: «Англичане, конечно, по-своему правы, но им невдомек, что я иностранец. Я с детства впитал ненависть к тому, что у них называется патриотизмом. Я в полном смысле слова безумно горжусь своим ирландским происхождением».

Важные свойства Шоу — вдохновенное здравомыслие и отрешенность чужестранца — до конца проявились не в каком-нибудь из его произведений, но во время полемики с Артуром Конан-Дойлем по поводу гибели «Титаника». Сия полемика оказалась перестрелкой перед боем, который выдержал Шоу-публицист в годы первой мировой войны. Конан-Дойль представлял в этой полемике «человека с улицы», Шоу — человека с Луны или с какой-нибудь еще далекой планеты.

Океанский лайнер «Титаник», водоизмещением 46328 тонн, напоролся на айсберг за несколько минут до полуночи в воскресенье 14 апреля 1912 года. Меньше чем через три часа «Титаник» скрылся под водой. Из 2201 человека, находившихся на его борту, в живых осталось 711. В продолжение некоторого времени все газеты были заполнены романтическими отчетами о проявленном британскими офицерами и пассажирами героизме. Шоу послал в редакцию «Дейли Ньюз энд Лидер» письмо, привлекая внимание к следующим обстоятельствам. Капитан «Титаника», объявленный в прессе супергероем, погубил корабль, «преднамеренно и со знанием дела загнав его со скоростью, какую только позволяли ему развить запасы угля, в ледяное поле». Офицеры поддались общей панике, и все с самого начала пошло не так, как должно: в некоторых лодках было больше мужчин, чем женщин; пассажиры других лодок не желали спасать тех, кто боролся с волнами.

Сэр Артур Конан-Дойль проворно откликнулся патриотической отповедью. Он не помнит другого случая, чтобы «под одним заглавием умещалось так много фальши», как в письме Шоу. Шоу вступился за свою точку зрения и отстаивал ее пядь за пядью, удивленно подняв брови, — в знак протеста против того, что Конан-Дойль назвал его лгуном.