Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Они собирались забаллотировать и Гилберта Меррея. Но явился Пинеро, которого все смертельно боялись, и строго приказал избрать Меррея.

По отношению ко мне Пинеро вел себя безукоризненно. Однако свои письма ко мне подписывал: «с обожанием и ненавистью». Таковы были его подлинные чувства. Он всегда считал меня своим другом, хотя мне удалось скрыть от него тот факт, что в рыцарское достоинство его возвели не без моих скромных усилий. С Картоном я отлично ладил, поскольку его, как и меня, забавляли махинации клики».

Едва только Клуб был создан, его существование омрачила трагедия. Молодой драматург-«эдвардианец» Сен-Джон Хенкин, подававший большие надежды, покончил с собой. Как рассказал мне Шоу, Хенкин полагал, будто болезнь, погубившая его отца, подкралась и к нему. В письме от 23 июня 1909 года Шоу поделился с Сетро своими переживаниями по поводу этого самоубийства: «Я убежден, что Хенкин понятия не имел о том, что творилось в Клубе. От кого он об этом мог узнать?! Это было бы, к тому же, против всех правил и чертовски зловредно… По здравом размышлении я решил, что нам пора снять вину со всех молодых людей, что берут нас на мушку. Иначе мы никогда не обзаведемся достойными новобранцами. Сколько я себя помню, молодежь приходила на наш порог всегда одинаково: отвергала «узкий круг», подразумевая под этим стариков, увенчанных лаврами успеха. Я помню бойню, учиненную Гранди, прежде чем в «узкий круг» вошли Пинеро, Джонс, Картон и Гранди. Это был, пожалуй, самый «узкий», самый тесный круг из когда-либо у нас существовавших. Именно Вы прорвались в этот круг. У меня нет на руках никаких свидетельств, но я более чем уверен в том, что в те дни, Вы, юный красавец, переводчик Метерлинка, в предвкушении верного миллиона державший карманы наготове, испытывали ничуть не меньше Хенки-на презрение к власть имущим.

Новоявленный захватчик — Арнольд Беннет. Этот напечатал «Амура и мудрость» с предисловием, прекрасным во всех отношениях, но увенчанным совершенно необоснованными оскорблениями но адресу Пинеро и всей «добеннетовской» плеяды. Беннет как раз из таких людей, кого я готов принять в Клуб. Он хоть и делает все, что в его силах, чтобы походить на задрипанного клерка с посудного завода — к тому же еще и безработного, — но кое-что смыслит в жизни и в делах и не боится театральных заправил, что и продемонстрировал явственно в своем предисловии».

Кто-кто, а уж Шоу умел своим присутствием оживить клубные заседания. В годы первой мировой войны он рассказал мне об одном из таких заседаний, которое проходило за несколько лет перед тем: «Мое отношение к войне резко ухудшило мое положение в Клубе драматургов. Что говорить, они и прежде меня не жаловали. Я вечным тернием терзал их плоть и лет шесть назад стал причиной безбожного скандала, разразившегося на одном из завтраков. Выпили за процветание Клуба, разнежились от полнейшего самодовольства и благорастворения. Ну, я и подпортил им праздник, напомнив, что не забаллотировал еще ни одного из предложенных ими кандидатов, а мои кандидатуры все до единой были провалены. Смятение, пауза: как он посмел! Не может быть! Каждый из сидевших за столом, напрягая последние силы, притворялся уязвленным в самое чувствительное место. Затем на стол вылился поток взаимных претензий. От меня потребовали имен. Я назвал Сен-Джона Хенкина, Холла Кейна и Гилберта Меррея. Протестующий вихрь пронесся по комнате: Хенкин оскорбил здесь всех и каждого, он злой, он невозможен в обществе; Холл Кейн — это чудовище, поглощенное саморекламой и возомнившее себя самим Творцом; приметь его в Клуб, так он заявит на него права собственника; с ним за один стол не сядут ни Конан-Дойль, ни добрый десяток других членов Клуба; Гилберт Меррей вообще не драматург, а переводчик; славный малый, спору нет, но не нашего поля ягода. Это продолжалось довольно долго. Едва буря чуть стихла, я подбросил парочку мало приятных сравнений — и на меня обрушился девятый вал. Альфред Сетро попытался меня урезонить, но орешек был ему не по зубам, и закончил он бешеным заявлением, что отныне будет проваливать всех кандидатов, кто бы их ни предлагал. Тогда я ввернул еще словечко — что баллотировка в Клуб проводится по личным мотивам, что к отвергнутым кандидатам у членов Клуба просто личная неприязнь и что с этих пор за каждого отвергнутого моего кандидата они поплатятся своими, ибо я сочту это личным оскорблением. Сидней Гранди, залившись яростным лаем, запретил мне ставить личные чувства выше интересов Клуба.

Скандал набирал силу. Когда в некотором роде восстановился порядок, я решился проучить их. Я приметил, что Барри за столом не было, и, чтобы наглядно продемонстрировать связь между голосованием и «личными чувствами», сказал: когда очередным кандидатом будет Гилберт Кэннан, который живет с женой Барри, я забаллотирую эту кандидатуру, если ее не выставит сам Барри. Мои слова возымели свое действие. Я наслаждался сенсацией, оглядывая комнату, и на глаза мне попался Барри, вошедший, по-видимому, незаметно в разгар скандала и слышавший все до последнего слова.

Разумеется, он знал, что я и не подозревал о его присутствии. Наши дружеские отношения от этого не пострадали, но в тот момент я испытал настоящий страх. Предоставив своим коллегам-драматургам какую ни на есть пищу, я покинул их собрание и по звукам, долетавшим из-за закрытой двери, смекнул, что предметом обсуждения стал я сам».

Немало потерпевший от Клуба драматургов, Шоу решился все же много лет батрачить на своих коллег по профессии, объясняя это Сетро следующим образом: «Драматурги — самая беспомощная паства у господа бога — во всем, что касается деловых вопросов.

И я обязан служить им верным пастырем, хотя после десятилетнего исполнения этой самой неблагодарной из моих общественных ролей чувствую себя совсем опустошенным».

НЕУЕМНЫЙ ЗАВОЕВАТЕЛЬ

Успех утренних спектаклей «Кандиды» весной 1904 года побудил Ведренна и Грэнвилл-Баркера прибрать к рукам Придворный театр. Стоило им решиться на этот шаг, как Шоу предложил открыть осенний сезон «Обращением капитана Брассбаунда» с Эллен Терри в главной женской роли. Ведренн и Баркер были согласны. Шоу написал Терри, что сперва театр может анонсировать только шесть утренников и что она, может быть, получит не больше двадцати пяти фунтов, из которых ей придется еще «экипироваться»; но если она откажется сыграть роль хотя бы однажды, она «войдет в историю всех поколений, как женщина, повинная в il gran' rifiuto[125], ибо не было и не будет другой такой роли, созданной для простого смертного. Я пошел для Вас на такую же жертву, как Шекспир — творец Розалинды. Он выдал свои намерения, метнув ее в публику с воплем: «Как вам это понравится!» (Пилат, умывающий руки). Я же с невозмутимостью подам эту жгучую квинтэссенцию Эллен как подлинную женщину. Все будут довольны. Если Вам просто лень учить роль, я буду класть ее Вам в рот монолог за монологом до той поры, пока Вам не захочется повторять их во сне».