Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Разгадка заключалась в том, что люди науки были недостаточно научны для Шоу. Он презирал вивисекцию не как чудовищную жестокость, а как пустое занятие интеллигентных болванов. Он доказывал, что их понятия о научных доказательствах и статистике были сущим детским лепетом. Он называл их эксперименты грубой работой, сподручной деревенскому идиоту, а не ученому. Все открытия, которыми они похваляются и которые потребовали омерзительных лабораторных экспериментов, можно было добыть без особых хлопот, обратившись к ближайшему полисмену, зубному врачу или к любому человеку, когда-либо имевшему дело с собаками. Однако Шоу предупреждал тех, кто, обнаружив, как и он, что вивисекционисты попали пальцем в небо, тут же отмахивался от их деятельности: «Эти жулики могут завтра сослепу наткнуться на что-нибудь действительно важное: тогда в каком положении окажутся их противники?»

Шоу обращался за примером к недавним сенсациям — землетрясению в Сан-Франциско и гибели двух броненосцев в результате неверно рассчитанного маневрирования. После этих катастроф стало очевидным преимущество стальных небоскребов перед старомодным кирпичом и известью, а также выяснилось, что броненосец, таранящий другой броненосец, сам идет ко дну. Шоу спрашивал современников: неужели это означает, что надо позволить строителям и архитекторам устраивать с помощью динамита искусственные землетрясения — и так испытывать материалы на прочность, а адмиралам топить целый флот и губить сотни своих матросов, чтобы экспериментальным путем выяснить, можно ли топить нашего потенциального противника? Дело вовсе не в том, бушевал Шоу, добьются или не добьются сторонники вивисекции успеха в своих экспериментах, а в том, могут ли профессиональные физиологи считать себя свободными от законов морали, связывающих воедино человеческое общество?

Была создана Королевская комиссия по изучению методов вивисекции. Комиссия высказалась за эксперименты. Вивисекционисты ликовали. Но старого комитетского волка Шоу было не так-то легко провести: «Кто, когда, где возражал, возражает или будет когда-либо возражать против опытов на животных, или на человеке, или на ком-либо еще, или на чем угодно?! Не в этом дело! Комиссия не осмелилась утверждать, что физиологу позволено в своей лаборатории заниматься тем, за что любой из нас, профанов, поплатился бы тюремным заключением. Доклад комиссии это не простая отговорка, а приговор по делу о вивисекции».

Своей высшей точки эта кампания достигла тогда, когда И. П. Павлов обнародовал знаменитое учение об условных рефлексах. Герберт Уэллс не замедлил сочинить в честь нового открытия горячее похвальное слово. Уэллс объявил, что, случись ему во время бури заметить с суши барахтающихся в воде Шоу и Павлова и имей он под рукой только один спасательный пояс, он, не задумываясь, бросил бы его Павлову, а не Шоу.

Шоу, уязвленный этим по-уэллсовски экстравагантным заявлением, на всех парах и в полной боевой готовности двинулся на Павлова. Он сообщил «всем, всем, всем!», что задет за живое: Павлов взял на себя непростительную смелость иметь с Шоу такое феноменальное портретное сходство, что их фотографии никто не берется различить. Шоу усомнился в том, что Уэллс прочел Павлова до конца, потому что, во-первых, никто не может его дочитать до конца и, во-вторых, Уэллс выставляет Павлова обожателем собачек, который не обидел ни одного зверька и в котором души не чаяли домашние питомцы. На самом же деле — и в книге Павлова это красноречиво описывается — в павловской лаборатории у собак наполовину опустошали черепную коробку, потом, чтобы изучать слюноотделение, резали им морду и вытягивали через дырку язык, а то, вроде бы не прибегая к ножу, мучили и запугивали животных так, что вскоре нервозность и депрессия навсегда выводили их из строя. Через двадцать пять лет после того, как все это началось, потрясенный мир узнает наконец, как ведет себя собака с наполовину выпотрошенным мозгом (до чего никому нет ровно никакого дела), и — что, вероятно, существеннее — мир узнает, как может написать книгу начисто безмозглый физиолог. Журналисты с важным видом аплодируют открытию Павлова: у собачки-де текут слюнки при звуке обеденного звоночка. «Если бы этот тип, — уверял Шоу, — явился ко мне, я бы сообщил ему эту информацию за полминуты и не стал бы мучить ни одной собаки». Ну что поделаешь с Шоу?! Он был верен себе. Шоу называл себя единственным первооткрывателем в науке, поскольку лабораторией ему служил весь мир, не подвластный ни его контролю, ни его махинациям. В обычной же лаборатории все усилия ученых посвящены фабрикации нужных результатов или сокрытию подлинных результатов, если они расходятся с желаемым. А что нельзя утаить, можно в конце концов и не принять:

«Кто из-под палки убеждался,Тот с чем был — с тем и остался».

Много веселья доставляли Шоу физики, хотя их работа, не запятнанная жестокостью, чаще всего более бескорыстная, плод «чистого разума», неизменно его восхищала. Вот знаменитый опыт Майкельсона-Морлея… Инструмент — чудо техники — был приспособлен для демонстрации различия между скоростью света в продольном и поперечном направлениях. Опыт показал, что различия скорости в обоих случаях не было. «Вон Коперника! — резвился Шоу. — Долой Юнга с его гипотезой «светоносного эфира», к черту скорость света и всю лавочку ученых астрономов! Меня-то этим не проймешь, потому что я всегда отрицал за каким бы то ни было механическим экспериментом способность уверить людей в том, во что они верить не хотят, или разуверить их в чем-нибудь, во что они свято верят». Вдохновенная догадка — в ней было начало начал для Шоу. А механический опыт, призванный подтвердить эту догадку, — не больше чем способ вколотить уже открытую истешу в неподатливые, не подверженные вдохновению мозги. Впоследствии Эйнштейн объяснил опыт Майкельсона-Морлея. Но в те далекие годы, заставляя Шоу надрываться от хохота, физики прятали глаза и отказывались признать очевидные результаты собственного эксперимента.

Ответственность за свое иконоборство с опытами Шоу возлагал на Уэллса и его ранний роман «Любовь и мистер Льюишем». А развернутую им кампанию борьбы за гигиену Шоу связывал с именем своего друга, крупнейшего бактериолога сэра Элмрота Райта. Райт был выведен в «Дилемме врача». Однажды, когда Шоу выступал с лекцией в больнице Св. Марии и обрушился на прививку (клин клином вышибают!), утверждая, что все дело в санитарии и гигиене, Райт мимоходом назвал санитарию чисто эстетическим средством. Шоу ухватился за эти слова как за «вдохновенную догадку» и объявил, что после открытия, совершенного Райтом, все прежние победы бактериологии кажутся сущим пустяком. Райт, получивший добротное механистическое образование, запротестовал, но Шоу уже развивал свой тезис: «Разумеется, санитария — это эстетическое средство. Образование — это эстетическое средство. Почему я самый образованный философ в Англии? Да потому, что не желая и не умея выучиться чему-либо из книжки, я умел насвистывать и напевать все шедевры современной музыки и с десяти лет распознавал полотна великих мастеров. А ваши ученые тем временем корпели над переводом всякой нудной ерунды, вроде эпиграмм Марциала. Прелесть эстетического знакомства с Вергилием и Гомером, историческое любопытство перед обликом Цезаря — все это было отнято у них на школьной каторге, где им вменялось в обязанность сочинять бутафорские латинские вирши. Ум Улисса и честолюбие Аякса — вот их потолок. Что же касается Бетховена и Моцарта, то им понаслышке было известно, чти так звали придворных музыкантов, чья утомительная музыка могла лишь способствовать послеобеденному пищеварению светских дам».