Бернард Шоу - Хескет Пирсон

В своей автобиографии Уэллс признается, что он оказался не на высоте во время этого эпизода: «Не раз в жизни мне приходилось краснеть за себя, когда, несмотря на ощутимое внутреннее сопротивление, я выказывал редкостную глупость и бестактность; но особенно больно меня терзает воспоминание о несправедливости, поспешности и поистине непростительном тщеславии, что обнаружились во мне во время этой фабианской бури в стакане воды».

Блэнд и Уэбб гневались на Уэллса за то, что он выставил их по меньшей мере лгунами и интриганами. Шоу не разделял пафоса благородного негодования. Напротив, он обнародовал, что у него, как и у всякого другого, встречаются в жизни ситуации, когда он ведет себя ничем не лучше, чем тот Шоу, о котором говорил Уэллс:

«Меня мало заботит то обстоятельство, что, согласно каким-то этическим системам, все смертные подразделяются на классы, именуемые «лгуны», «трусы», «воры» и проч. Если верить такой системе, то я сам и лгун, и трус, и вор, и сластолюбец. Моя истинная, принятая ка себя в радостном сознании собственной правоты задача состояла, состоит и будет состоять в том, чтобы, если позволят обстоятельства, водить людей за нос; сторониться опасности; искать выгоды в отношениях с издателями и театрами и строить эти отношения на основе спроса и предложения, а не абстрактной справедливости; и, конечно же, поощрять все свои потребности. Если какая-либо система убеждений подразумевает, что тем самым я заявляю о себе как последний негодяй и от меня уже нечего ждать ни правды, ни мужества, ни самоотверженности, — тем хуже для системы убеждений, ибо я честно проявлял и такие свойства, и, кто знает, мог бы проявить их как-нибудь в будущем».

Как выяснилось, Шоу был единственным в «старой шайке», кому можно было доверить уничтожение Уэллса, не опасаясь, что в пылу сражения он потеряет самообладание, либо вызовет в Обществе раскол. Но Шоу подозревали в слишком дружеском расположении к Уэллсу и, прежде чем поручить ему эту задачу — стереть в порошок еретика, — с него взяли обещание принудить Уэллса только к безоговорочной капитуляции.

Наступил великий день, и Фабий вышел со Сципионом один на один. Фабий мгновенно перенес войну на территорию противника, пристыдив Уэллса за то, что тот грозился уйти из Общества, если фабианцы не поддержат его тезисов. Уэллс великодушно провозгласил, что он не покинет Общество, как бы ни сложилась его судьба. «Ну, гора с плеч! — воскликнул Шоу. — Теперь я могу напасть на мистера Уэллса, не опасаясь последствий». После чего он принялся за мистера Уэллса, сделав хитрый ход. Он посчитал выпады Уэллса ни много ни мало за демонстрацию сомнения в чистоте морального облика «старой шайки». Если Общество поддержит Уэллса, «старая шайка» вынуждена будет покинуть ряды фабианцев и создать новую организацию. Разоружив Уэллса и зарядив свои пушки, Шоу заставил собравшихся капитулировать без единого выстрела.

Завершилась операция милой шуткой: «В своей речи мистер Уэллс жаловался на то, что «старая шайка» долго не отвечала на его доклад. Приведу точную справку: Уэллс — десять месяцев, «шайка» — шесть недель. Пока его комитет совещался, Уэллс выпустил книгу об Америке. Очень хорошую книгу. А пока я набрасывал наш ответ, я выпустил пьесу». Шоу замолчал, и несколько мгновений его глаза что-то искали на потолке. Он, кажется, потерял нить рассказа, и фабианцы нервно заерзали. Но тут он закончил: «Леди и джентльмены! Я остановился, ибо ожидал, что мистер Уэллс скажет: «очень хорошую пьесу». Фабианцы застонали от смеха, смех прокатывался по залу волна за волной, все громче и громче. Уэллс смущенно улыбался. Шоу сел. Фабий выиграл.

Итак, года через два после своего поражения, постаравшись — без особого успеха — обратить внимание Общества на такие вопросы, как избирательное право для женщин, вспомоществование материнству, общественный контроль над образованием и воспитанием молодежи, Уэллс покинул фабианские ряды. В «Новом Макиавелли» он осмеял своих прежних коллег. Он убеждал меня, что лишь слегка утрировал их облик, дабы удовлетворить свой писательский зуд. Нарисованный им образ идеальной «фабианизированной» вселенной был, впрочем, достаточно справедлив: «Стоит им прибрать мир к рукам, как на земле не останется ни единого деревца, зато вся она будет уставлена пронумерованным и покрашенным зеленой краской листовым железом (для тени) и аккумуляторами, вырабатывающими солнечный свет». Уэбб, по определению Уэллса, обладал «неугасимой энергией подлинной посредственности». Победа социал-демократов для Уэбба означала триумф функционеров, «безупречных уэбб-бабочек, необъяснимо честных, радостно исполнительных, мерцающих лаковым блеском, но отнюдь не сверкающих, как стальные клинки. Я вижу этих воистину не обходимых (как их обойдешь?!) и незаменимых слуг рабочего мира — верных слуг, надежных слуг, а на поверку — властных и властвующих слуг. Как виртуозно они снуют по своим аккуратно запутанным делам и как укоряюще взмахивают своими образцово сложенными зонтами, когда им навстречу вылезает какой-то случайный гражданин, позабывший побрить свой характер и застегнуть на все пуговицы свое воображение!»

РАЗНОГЛАСИЯ ПО ВСЕМ ФРОНТАМ

Театр военных действий, развернутый Шоу, простирался далеко за пределы фабианского фронта. Жерла его орудий были обращены и против Общества экспериментальной медицины и вивисекции, и против сторонников обязательных прививок, и против физиков-пессимистов, удрученных сознанием того, что солнце сжигает себя, обрекая человеческое племя на холодную смерть; против тех, кто превращал Главный медицинский совет в обыкновенную профессиональную организацию, вместо того чтобы нацелить его на решение общих вопросов; против «розгоманов», как он называл поборников телесных наказаний в уголовной практике, в армии и в школе. Куда только не залетали снаряды Шоу!

Религия, которой был заказан доступ в фабианскую программу, представляла для Шоу огромный интерес. Несмотря на свой статус откровенного еретика, Шоу был не прочь побеседовать с кафедры в лондонском Сити-Темпль в качестве почетного проповедника. В такие дни церковь бывала набита битком, а борцы за светскую школу и рационалисты никак не могли взять в толк, как это завзятый атеист ополчается на материализм и науку почище любого попа. «Обман за обман! — каялся Шоу. — Я предпочитаю мистика ученому. У мистика во всяком случае хватает благородства объявлять свою чепуху таинством, между тем как ученый притворяется, будто это установленный, взвешенный, измеренный, пристально проанализированный факт». А в старости Шоу писал: «Сегодня люди уверуют во что угодно, лишь бы им подали это как науку, и не поверят ничему, что явится им в облике религии. Я сам с этого начинал, а кончаю тем, что любое научное утверждение подвергаю самому основательному сомнению и с уважением внимаю вдохновенным откровениям проповедников и поэтов». Когда одна манчестерская газета запросила Шоу, «утратили ли мы веру», Шоу отвечал: «Да нет, конечно. Мы только перенесли ее с бога на Главный медицинский совет».