Легионер. Книга вторая - Вячеслав Александрович Каликинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тяжелый гул под трюмной палубой чуть изменился, и тут же мостик «Нижнего Новгорода» откликнулся хриплым ревом пароходного ревуна. Каторжане-пассажиры, выучившие за долгие недели плавания все звуки пароходной машины наизусть, поняли, что скоро тяжелое биение корабельного «сердца» поутихнет, машинист сбросит пар, а потом послышится грохот якорных цепей в носовых клюзах. Так бывало всегда, когда плавучая тюрьма становилась на ночевку вблизи берегов. Нынешняя ночевка, правда, отличалась от десятков предыдущих тем, что она была последней в длинной тюремной одиссее, начавшейся в Одессе. Завтрашнюю ночь, скорее всего, ссыльнокаторжные уже проведут на Сахалине.
Эта мысль, наверняка дошедшая до многих, сразу изменила атмосферу в трюме «Нижнего Новгорода». Арестанты помрачнели, призадумались. Самые ярые картежники – и те как-то сразу потеряли к игре интерес, самодельные и фабричные карточные россыпи сиротливо белели на темных досках шконок-помостов, в то время как игроки – уже без всякого азарта – обменивались впечатлениями у иллюминаторов.
Многие арестанты опять, как при отплытии из Одессы, вдруг вспомнили о Боге. Тут и там мужики, достав из мешков сохраненные образки, усердно молились, обмахивались крестным знамением, клали поклоны. Тут же рядом творили свой вечерний намаз татары, что-то заунывно то ли пели, то ли бормотали.
Даже звяканье бачков с ужином и незамысловатые матросские прибаутки не привнесли нынче в тюремный трюм обычного оживления. Арестанты вяло и без спешки полезли за мисками и ложками, на раздаче ужина не толпились и не переругивались. Дождавшись, пока в миску шлепнется увесистый ком каши, несли ужин к себе на шконки и вяло ковыряли ложками, поминутно бросая их, как только оставшиеся у иллюминаторов мужики во всеуслышанье объявляли о чем-то новеньком на темном сахалинском берегу.
– Что, Карл Христофорыч? Тяжко на душе перед каторгой-то? – Задумавшись, Ландсберг и не заметил, как на краешек его помоста осторожненько, как всегда, присел Михайла.
– А-а, это ты… Я с утра тебя поджидаю, а ты что-то не объявлялся. Я уж думал, обиделся на что… Спрашиваешь – тяжко ли на душе? Тяжко, скрывать не хочу, – Ландсберг сел, обхватил руками колени. – Да и не только у меня, как погляжу… А ты что, неужели рад концу плавания, Михайла?
– Кой там рад! Глаза б мои его не видали, Сакалин этот, – вздохнул Михайла. – Но я-то там был уже, насмотрелся, вот и тихо печалюсь, про себя. А ты, Карл Христофорыч, ноне постарайся не грустить – успеешь еще! Думай о веселом! Хошь, я вина дам?
– Вина дашь? Откуда оно?
– Так нам же сколько разов давали, нешто забыл? Капитан распоряжался, за хорошее арестантское поведение. А я последние две чарки не выпил, грешник, в посудинку слил. Да еще две порцайки выменял на сухари у басурман, да и припрятал. Так хошь?
– Ну разве что с тобой… Один пить не стану, – предупредил Ландсберг.
– Ага, – Михайла соскользнул со шконки, растворился в полутьме трюма и тут же появился снова с помятой жестяной фляжкой и кружкой. – Давай, Карл Христофорыч, завьем горе наше веревочкой! Подставляй-ка свою кружку!
Компаньоны выпили некрепкого сухого вина, отдающего железом, помолчали. Михайла встряхнул жестянку, разлил остатки.
– Завтра, мил-человек, как нам на палубе прикажут строиться, ты постарайся в задние ряды встать, – негромко посоветовал Михайла. – Чтоб, значит, не попасть в команду, которую в Корсаковском посту выгружать станут. Там худо, в Корсаковском-то! Нам с тобой в Александровский пост надобно попасть!
– Какая разница – тут, там ли… Все одно – каторга! – пожал плечами Ландсберг.
– Э-э-э, мил-человек, не скажи! – Михайла, задрав бороду, вылил в рот остатки вина, причмокнул. – Тутошний Корсаковский пост совсем маленький, сказывали мне. Сотни три-четыре каторжников, богадельня для старых и немощных арестантов, надзиратель, офицер воинской команды, телеграфист да фершал. Ну и солдаты, конечно… Начальства тут над энтим гарнизоном, считай, нету! Оттого и пьют все так, что не приведи господи! А через питиё энто над арестантами один сплошной мордобой да издевательство. Ежели заболел – считай, пропал! Никто и лечить не станет. Так-то, Карл Христофорыч! А нам с тобой – тебе, конечно, в первую голову – надо к начальству поближе. Там, в Александровском, образованные людишки в цене! Там – столица каторжанская!
– Ну, Михайла, даешь! Смотри-ка, как фельдмаршал, все наперед рассчитал! – с отвычки даже слабенькое вино ударило Ландсбергу в голову, он искренне рассмеялся, покрутил головой.
– А ты как думал? – не принял насмешки Михайла. – Мы же с тобой кумпаньоны, думать друг об друге должны! Вот, к слову, помнишь, Карл Христофорыч, я тебе жестянки пустые с-под консервов давал и наказывал беречь?
– Помню, да только на что они мне? Эти жестянки все в море выбрасывали…
– Не сберег, значит? Эх, кумпаньон! Это в плавании, на пароходе такие посудины цены не имеют, за борт летят, а в Сакалине ты их попомнишь ишшо! Что в Расее копейка, много пятак, на Сакалине рупь – полтора тянет! А что из железа сделано – то особенно! Уху или кулеш сварить, чайку согреть захочешь, а и не в чем! Ладно, скажи спасибо – я припас жестянок изрядно! И на твою долю хватит. И вот что, Карл Христофорыч: давай-ка спать будем, а не разгуливаться. Пока вино в брюхе бродит – уснуть легко. А силы тебе и завтра понадобятся.
– Слушаюсь, господин компаньон! – Ландсберг шутливо отдал честь, похлопал Михайлу по плечу и лег на спину.
Как и предсказал Михайла, сон скоро навалился на Ландсберга, и тот заснул легко, а спал без сновидений.
Проснулся он тоже легко. В иллюминаторы тянуло прохладой, где-то над морем вовсю горланили чайки. Арестанты начали просыпаться, кое-кто поспешил к иллюминаторам. Люди мрачно глазели на сахалинский берег, накрытый клочьями тумана.
Жизнь на пароходе продолжалась. Наверху несколько раз брякнула рында, пронзительно засвистела боцманская дудка, послышался топот бегущих ног. Караульный матрос в проходе между решетками отчаянно зевал, нетерпеливо топтался и, с надеждой ожидая скорую смену, поглядывал в светлый зев люка над головой. Прислушиваясь к происходящему наверху, караульный вслух комментировал:
– К подъему якоря готовятся, ага… Боцман разоряется – чайка сверху нагадила на евонную форменку, на рукав, хы-хы! Грехи наши, господи… А мои-то ноженьки, прямо гудят внутре! Натоптался я тут с вами… Счас смеюсь