Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Ниникай? — скривил губы Куриль. — Он же богач! Брат Тинелькута. Богатство их идет по наследству. Зачем он будет хвалить человека, который табун у него отберет? И мы давно не друзья с ним. Потом он редко ездит в остроги. Семья у него, дети. А скандалы делает по привычке — пил сильно, когда был парнем, дрался…

— Ха! — усмехнулся исправник. — Не друзья, а так защищает. Он же сорвал важное дело. Теперь ты понимаешь, какое он дело сорвал? Я книжки читаю разные и хорошо вижу, что он не дурак и не бузотер.

— Э, зачем так? — не согласился Куриль. — Все богачи сильно обиделись, что не встретил, плохое от тебя ждали — он, может, за всех был? Однако уедет — три снега в Среднем остроге его не увидишь: такой…

— Ей-богу, Пантелей Пантелеич, ты слишком усердствуешь, — поддержал гостя хозяин. — У тебя уже и чукчи социалистами стали…

— Да, но дружбу теперь не знаю как и наладить, — остепенился исправник.

Несколько раз уходившая и приходившая попадья принесла строганину. Умная женщина: строганину надо есть, пока не растаяла — значит, слишком уж тяжкий разговор оборвется.

Куриль обрадовался строганине. Потому что за едой он мог собраться с мыслями.

Он врал исправнику и попу: о Ленине ему действительно рассказал Ниникай. И рассказал о нем как о хорошем русском царе, который облегчит жизнь всех людей тундры. Как облегчит — он не сказал: может, не знал, может, не хотел сказать, поскольку дружба их давно кончилась. Встретились они в Нижнем остроге, летом, поделились важными слухами, но неспроста: Ниникай хотел уколоть Куриля — мол, оглядывайся, друг, исправника Друскина могут заменить при новом царе… Сейчас на всегда неуравновешенного Ниникая — злобного и одновременно доброго, мягкого — хлынул новый, опасный свет, Ниникай еще сильней отдалился от Куриля, и все-таки Куриль прикрыл его, отвел от него беду. Причем сделал он это без размышлений и, пожалуй, с излишней горячностью. Почему случилось так, а не иначе? Нет, дело не в простой порядочности и не в мгновенном мудром расчете — мол, всякое может случиться, может, и Ниникай когда-то его спасет. Но озарение было — что-то вроде испуга-протеста. Лишь теперь, пережевывая строганину, Куриль осознал это озарение. Одно слово — и чукча сегодня или не сегодня, но оказался бы в темном каменном доме — в тюрьме. Сам же Куриль стареет, а как пойдет его дело и пойдет ли оно вообще — это пока неизвестно. А много ли в тундре таких людей, как он и Ниникай? Да их почти нет. На что решится Ниникай в своей жизни, каких наломает дров — кто знает! Может, как раз наломает таких, что Курилю в том мире или после возвращения из него будет больно и тошно. Но ведь за целых полсотни лет в тундре решительно ничто не переменилось, а если и переменилось, то к худшему. Нет, пусть будет что будет, только из горькой черноты тундры нельзя убрать Ниникая…

Впрочем, надо было уже о другом думать.

С чего начать, как начать?

Но оказалось, что не случайно и не зря молчал хозяин — отец Леонид.

— С чем приехал, дорогой Афанасий Ильич? — спросил он, смело оттесняя исправника.

— Э, что мои дела? — тяжко вздохнул Куриль. — Старый уже. Наверно, оленей запрягать скоро [88]…

— Да, конечно, все перед богом равны, все смертны, — согласился поп. — Одни деяния наши бессмертны, если они богу были угодны.

— Я старался, ум не жалел… Однако, отец Леонид, поглядел под старость назад…

— И что же увидел ты там?

— Черноту, одну черноту.

— Ну нет, я бы так не сказал. Юкагиров твоих крещу понемногу. И, говорят, шаманы у тебя поутихли. У тебя сейчас нет, кажется, сильных шаманов?

— Сильных-то нет. А шаманство есть. В каждом стойбище бубны стучат. Я по-всякому с ними — и лбами столкну, чтобы люди выдумки видели, и словами хорошими, и пугаю…

— А то в-возьмешь — и надругаешься над верой людей, — тем же голосом добавил исправник.

— Это как? — не поверил своим ушам Куриль. Он было подумал, что Друскин грубо шутит спьяна.

— А так. Взял да и разбил бубен. А шаманка взяла д-да и померла. Тебе показалось, что ты ч-черноту осветил, а людям показалось, что у тебя н-ни-ничего святого. Не будь того случая, сейчас бы половина юкагиров крещеной была.

Куриль чуть не захлебнулся воздухом от коварства исправника, от своего бессилия. Но все-таки бросился защищаться:

— Они же… шаманы… хотели оголить бедную женщину, вдову с молочным ребенком, и при людях голую бить тальником!

— Господи! — перекрестилась попадья, стоявшая у двери.

— А ты бы, ты, Пантелей, ничего бы не сделал?

— Я бы ей в-в-в морду дал, — ответил Друскин. — А бубен бы не разбил: в-веру уважать надо.

— Уважать? А Каке, самому большому у нас шаману, ты при всех пулю хотел в лоб пустить! А? — зарвался Куриль, понимая, что терять уже нечего.

— А б-бубен бы не разбил, — повторил исправник.

— Тогда за что ты медаль у царя мне выпросил? — отчаянно бросил еще один козырь Куриль.

— З-за усердие, — спокойно ответил Друскин. Он опьянел как-то вдруг, неожиданно.

Он опьянел в самое неподходящее для Куриля время. Ведь только что подошли к самому главному разговору. Какая беда! Правда, почти совсем трезвым был отец Леонид, и Куриль, надеясь на его благоразумие, решил еще побороться. Однако пои покачал большой волосатой головой и сказал:

— Нет, не мудро ты поступил, не мудро. Епархия не одобряет этих деяний твоих.

— Но они вызов мне бросили: они власть, не я. Как буду теперь — не знаю. Зачем мне печать? Зачем я нужен? Я нужен ясак собирать? Пусть собирают шаманы. Они запугают людей и быстрей соберут…

Пьяно смотревший в одну точку — под стол — исправник поднял руку и поводил в воздухе указательным пальцем.

— Н-нет, — сказал он и выставил второй палец. — Две власти: светская — ты, я, духовная — он, ш-шаманы. Везде так.

— Но у вас светлая вера, божья, у нас — темная, дьявольская…

— Он уважает меня, — указал на попа Друскин. — Я уважаю его. А вместе что — сила! Кто виноват, что у вас духам верят? Мы?.. Шаманов не трожь! Пусть стучат в бубны. Через уважение к себе поворачивай…

Это было концом. "Что он сказал? Не тронь шаманов? Да этого не может быть: двадцать снегов не запрещал. Укреплял нешаманскую власть, а теперь хватит? Или я далеко заехал? Может, спьяна самодурствует? Или зло вымещает, обиделся — дело не сумел сделать? — такие мысли пронеслись в голове Куриля. — Значит, все будет по-прежнему? Но будет не по-прежнему, а хуже!

Шаманы отряхнут мокрые перья и мстить начнут…" Случилось худшее: глыба надежды обвалилась, сползла.

И тут Куриль потерял над собой власть. Поджав губы, он заговорил:

— Вы хотите дружить с нами? Не будет дружбы. Вы к богу ближе, мы дикари. Вы книжки знаете, мы следы на снегу. Вы из железа умные вещи делаете, мы кость режем. Вы белые, чистые, мы желтые, грязные. Какая дружба?

Голос Куриля был негромким. Но ведь в исступлении кричат только женщины. Исправник будто отрезвел — он схватился за подлокотники мягкого стула, готовый вскочить и заорать трезвым голосом. Подался вперед и поп — только он словно от боли сдвинул черные брови и положил ладонь на изгиб локтя исправника, как бы придерживая его.

— …Не пойдут богачи на дружбу, — продолжал Куриль. — Бунтари им дьяволы будут, от дьяволов и помрут. Что, скажи, одинаково? Ничего. Послушай дикаря, если царю нужна дружба. А потом можешь прогнать. Бог нужен один, вера одна! Одинакова вера — одинаковы мысли, добро, зло, грехи, страх — все тогда одинаково. Песни богу одни. Крестить нужно тундру. Почему не поймете, почему не хотите?

— Так-так-так… — быстро заморгал поп Синявин. — Хорошо говоришь, хорошо! А, Пантелей Пантелеич?

— Что? — вроде бы зло сказал Друскин. — Лысый… Крест ему выхлопатывать надо — вот что!

От откинулся к спинке и стал живо водить туда и сюда пьяными глазами, словно собираясь сейчас же поднять на ноги всю управу, чтобы писать царю доклад о мудром голове юкагиров…

— Фу, опьянел я, однако, — признался он.

— Не мне будет крест — вам будет крест от царя, — воскликнул Куриль. — Кто, скажет, светлую веру на Север продвинул? Господин Друскин, священник Синявин. Также люди скажут… А если бы церковь строить начать? Во всех тундрах о том говорили бы. Э-э, как дело пошло бы лучше! Всем радость. Купцы, богачи зашевелятся, сами приедут к вам: дело большое, выгода может быть…

— К К-кешке Попову, отец Леонид, посылай человека, — как будто сквозь дремоту сказал Друскин, прикрывший глаза. — Пусть едет сюда. Кешка Попов — это поп из Нижнеколымска. Значит, дело уже завертелось…

У отца Леонида красными шишками загорелись щеки.

— Должен сказать тебе, Афанасий Ильич, — выпрямился он, — что якутская епархия еще летом дала согласие на крещение. Того более, церковь можно видеть изображенной на бумаге со всех сторон и изнутри…