Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Даже намек на правду будет воспринят с безрассудной прямолинейностью. Они широко не раскроют свои узкие от вечной спячки глаза — не захотят понять, что им на всякий случай непременно надо спрятаться за более сильные спины.

Наоборот, они так сузят глаза, что уж и разговаривать будет не о чем. "Царь ваш не всемогущ? — язвительно скажут они. — Бог не всемогущ? А сами вы под страхом живете? Нас, выходит, обманывали?.."

Сейчас все мутилось перед глазами исправника. Он понимал последствия.

Провалится дело — его не высмеют, а отстранят. А с репутацией дундука, которого одурачили дикари, не в Петроград же направят — на фронт!..

Друскин видел перед собой только одно лицо — лицо Ниникая. Смуглый, лет сорока, совсем не скуластый, нос почти не расплюснут — отпрыск вековых богачей. Но главное — блеск глаз из-под челки волос. Блеск еле заметный, но

Друскин чует нутром: крутая ненависть в этих глазах. Ниникай ждет ответа. Он знает, куда бросил камень и что сделает дальше… "Кто он? Дикий смутьян? Или националист?.. Проверим, — мелькает в голове Друскина. — Вот тебе и спокойная тундра…"

А пока исправник пребывал в полной растерянности, еще более страшное чувство испытывал голова юкагиров, сидевший рядом, за уголком стола. Куриль только что был возле бога, в облаках славы, а сейчас вся его лысина покрылась каплями пота — его будто сдавила и выжимала огромная пятерня. Как и другие приезжие, он не знал смысла вызова сразу всех больших богачей, и вообще он не знал очень много, но он острее других чувствовал, что у царских властей рушится какое-то особенно важное дело, а главное — рушится со скандалом. Вот близость скандала и привела его в отчайние. После провала пира Друскин станет злее осенней медведицы — и тогда придется стареющему Курилю ни с чем, сгорбившись, ехать обратно, в черную тундру. А дело, с которым он прибыл и которое после получения царской награды казалось благословенным, было делом всей его жизни…

Решение выручить Друскина, отвести беду и беды, родилось сразу, с первыми словами Ниникая, настроение ума которого он знал лучше всех. Самому выбросить бывшего друга, как рыбу — из воды на лед, — он не мог: Ниникай чует поддержку, да и еще неизвестно, какую плату русские предложат за дружбу. Подсказать бы Друскину! Нет, невозможно — сразу поймут… Но положение невыносимое.

— Потонча! — обернулся назад Куриль. — Утирку неси с кухни и кружку воды…

И когда взгляды гостей невольно перескочили на ярко-зеленую косоворотку Попова, метнувшегося к двери, исправник услышал несколько слов:

— Мастью крой — в глаз попадешь. Бежал от чукчей…

Господи, твоя воля! Да как же Друскин забыл историю с Ниникаем! А все из-за уверенности, что в тундре спокойно… Это было спасением.

— Господа, — тихо и даже лениво заговорил исправник. — Я тут задумался: выдавать себя или не выдавать. Вы все меня плохо знаете. А я, между прочим, умею говорить не только благородным (Куриль перевел — царским) языком. Умею и по-казацки, и по-мужицки, и по-тюремному. Служба такая… Господин Ниникай, у тебя должна быть еще не старая и красивая жена. Я говорю точно? И она у тебя одна. Так вот: примешь вскорости по чукотским законам одного моего друга? А?

Ниникай выпрямился и убрал рукой челку с глаз.

— Царский слуга пойдет на грех? — спросил он с ухмылкой. — А бог Христ?

— О, да ты, я вижу, православие знаешь! Похвально… Но ведь грешат люди! Грешат… А тут оправдание будет: бог на дружбу благословил, бог и простить должен. А? И еще оправдание: законы-обычаи уважать надо — куда денешься? Грех-то уж больно… сладкий…

Исправник неожиданно громко захохотал — даже голову откинул за высокую спинку стула. Смех этот был понят по-разному: русскими — как разрядка после тяжкой минуты и еще как искреннее удовольствие от смачного разговора, чем он обычно грешил от великой скуки, а богачи-инородцы — как смех победителя, который считается лишь с самим собой. Северяне умеют уважать победителя, но не всякого. Исправник, наверно, должен многое знать о каждом из них. Но зачем хвастать этим, зачем на таком пиру говорить, у кого какая жена и кто как относится к женщинам! Выходит, сиди и молчи, а то из-под одеяла вытащит?

А тем же ответить и нельзя, и невозможно, и никому не захочется. Хуже того — в кругу мужчин вообще говорить о женщинах не положено, презрительны разговоры такие на Севере, а он обрадовался! Баламут Ниникай нарочно же подтолкнул его — это понял бы даже мальчишка. Что, у русских иначе? Не может быть. Раз пригласил в гости — значит, и уважать надо гостей… А как будет с обычаями — он не ответил: Ниникай отрекся от чукотских обычаев. А если б спросил кто другой?

Друскин между тем опрокинул в рот еще одну рюмку, что-то снял с вилки зубами и, дожевывая, сказал Ниникаю:

— Ладно, не поедет к тебе чиновник. Не бойся за свою жену-красавицу. Это я пошутил. Но позволь узнать: я, может, неверно понял тебя? Сам ты живешь по-христиански. Зачем же спрашиваешь? Тебя все чукотские богачи просили об этом?

— Богатый человек — сильный человек, живет один, спрашивает один, — ответил Ниникай.

— Ага, тогда выходит, что ты воюешь с обычаями и хочешь меня на помощь позвать?

— Есть большая дружба, нет большая дружба — обычай одинаково будет. Исправник не победит, — возразил чукча. — Скажи, как большая дружба пойдет?

— Тьфу! Опять за рыбу деньги, за шкурку порох, — буркнул исправник, а про себя решил: "Или помешался на бабах, или срывает дело".

Чиновники выразительно глядели на Друскина: сдержись, мол, Пантелей, договаривались же, переведи на шутку, подумай о других обычаях — не о чукотских… Богачи же туземцы сидели как истуканы, будто происходящее их и впрямь не касалось. Куриль сидел, опустив голову. "Ладно, — сказал себе Друскин, — сдержимся еще один раз. А там поглядим…"

— Господин Ниникай, ты видел мою жену? — спросил он. — Не видел. А попадью? Это же по три чукотских жены в каждой. В двери не пролезают. Я буду в гости звать богачей стариков. Понял меня? А про молодых чукчей я расскажу тебе один случай…

И обозленный исправник, упершийся в один чукотский обычай, как дышлом в ворота, начал рассказывать, как в Нижнем остроге русская баба выгнала на мороз и гостя-чукчу, и мужа, который успел воспользоваться гостеприимством, оказавшись в стойбище. При этом Друскин не подбирал замену выражениям, чтобы все остальные осерчали на Ниникая. Но Куриль сперва все переиначивал, а потом замолчал.

— Что, Афанасий, не переводишь?

— Я тут не все слова знаю, однако. — ответил Куриль и посоветовал: — Не надо говорить дальше.

— Но он вынуждает меня!

— Иносказательно надо. И очень мало. О женщинах — плохо нашим.

— Но ты сказал: крой тем же…

— Иносказательно надо, — уперся потухший Куриль. — Ниникай так говорит — не прямо.

— Провокатор твой Ниникай! — сквозь зубы сказал исправник.

— Слово такое не знаю. Ругаешь — не надо. О делах говори — лучше пойдет.

Но было поздно: двое богачей встали и молча направились к выходу, встал и третий, красноречиво ощупывая завязку штанов. Русские чиновники и богачи в замешательстве прятали глаза. И Друскин понял, что влип, что его одурачили.

"…И никто не набросился на этого чукчу, даже старики не окоротили. Выходит, поддерживали. — Друскин оборвал рассказ и пытался собраться с мыслями. — Но ведь они не знают, зачем их созвали. А потому не верят в добро, что мысли у всех одинаковые и короткие, как козьи хвосты: не потребовал бы я оленей. Но злой-то я больше потребую, если бы нужно было! Не пойму… А может, хотят бой дать — мол, мы хозяева здесь, а не вы?.."

Размышления эти сменились другими, идущими уже от чувств и чести.

Дикари оказались благородными, а он — пошляком. Но вот они сидят перед ним, эти благочестивые — косматые, желтозубые, живут у озер и рек, а сроду не мылись, едят — чавкают, как медведи… Взгляд исправника остановился на ближнем из них — чукотском богаче шамане. Кака заметил взгляд — и немедленно стал дергать плечами и строить рожи. Половина лица его — в татуировке, глаз на этой же стороне с желтым бельмом, две грязные косы, как у старой спившейся бабы, а в волосах вши, конечно. Дышит это чучело — и из-под воротника вырывается вонь… Омерзение насквозь прострелило Друскина. Как он ненавидел всех их!..

Но надо было спасать положение. Он встал и направился к своим богачам.

Ему тут же уступили место, и он сел напротив чукотского богача Тинальгина и юкагирского — Петрдэ. Сзади него уже стоял Потонча с полотенцем на шее.

Потащил сюда же табуретку и очень грустный Куриль.

— Русские говорят: лиха беда — начало, — сказал старикам Друскин. — Но есть и еще примета: если дружба началась с неприятности, то это будет крепкая дружба… Мы не понимаем друг друга. И тут Ниникай прав — обычаи, порядки, привычки много таят неприятностей. Но надо же как-то начать! Никаких плохих намерений у нас нет, ей-богу. Вместе живем — почему не дружить?..