Ханидо и Халерха - Курилов Семен

О, не вспомнил в эту минуту Друскин о простых бедных людях, не представил себе, как бы они выглядели, если б разделись в гостях! А вспомнил бы, так не развеселился. Потому что таким людям и раздеться-то нельзя: у многих под верхней одеждой совсем нет ничего…

Впрочем, исправнику сейчас было не до одежды. Развеселился он случайно.

И бодрым был по необходимости.

Тундровики немо следили за каждым его движением. Вот он подошел к иконе, освещенной в углу самодельной лампадкой, вот начал креститься… Но в это время в сенях послышался шум — и в комнату стали дружно входить среднеколымские богачи и чиновники. Сразу стало тесно, как на камлании.

Русские начали раздеваться и вешать шинели и шубы на гвозди, вбитые в стенку.

— Прошу всех садиться, — сказал Друскин, подходя к дальнему концу стола, где возвышалась спинка особенного, резного стула.

Русские господа начали дружно усаживаться в один ряд на табуретки, собранные по разным домам. И приехавшие сообразили, что им тоже надо садиться в один ряд. Но это опять было хитростью русских: разве осмелишься не соглашаться, возражать, если вся царская власть упрется в тебя глазами?

Но опять же, что делать — пришлось усаживаться на эти высокие табуретки. Они уселись — и вдруг почувствовали, что и их, властителей тундр, тоже много, что они тоже сила. Продолжая дымить трубками, они начали смело разглядывать лица хозяев, большинство из которых они или плохо знали, или сроду не видели. Только что могли бы разглядеть и разгадать даже сильные шаманы, если лица русских сплошь заросли шерстью, как осенние холмы тальником…

Из открывшейся боковой двери вышли стряпухи — они несли огромные железные противни с горячим мясом.

Исправник налил себе водки. Все остальные русские приподнялись и взялись за бутылки. Водка зажурчала, как вода в протоке. А когда рюмки были наполнены, исправник встал.

— Друзья, — сказал он, — я очень рад, что, несмотря на невзгоду, вы все отправились в путь и приехали на Колыму. А пуще того я рад, что вы приехали не по одному, а все сразу: это значит, что вы крепко дружите и понимаете силу дружбы. Но вот вы тут, а на сердце у вас, кажись, обида. Мы вас не встретили на дороге и вроде бы почестей не оказали. Но погодите-ка обижаться. Мы тоже зря ничего не делаем. Это я не велел вас встречать. Не велел, царской властью распорядился. А почему? По той причине, что почести разделяют нас. Вы вовсе не гости. Вы — хозяева. Средний острог — такой же ваш острог, как и русский. Вы приехали к себе, как брат приезжает к брату…

Мы, здешние чиновники, русские господа, порешили жить с вами по-новому, дружить с вами, как дружите вы между собой… Все ли я говорю понятно? Не сподобил меня господь бог узнать и заучить хоть один ваш язык. Переведите друг другу, кто как понял меня.

Гости стали дружно переговариваться. Их лица ожили. Слова исправника были совсем неожиданными, удивительными и как будто хорошими. Только очень скоро глаза северян опять сузились, и дым от трубок опять скрыл их лица.

Исправник-то не по-людски, не по порядку говорит и не по-шамански. По-царски он начал — с конца: они порешили… А на каких условиях?

Тем временем из сенец, обманув казака, выскочил маленький, верткий, косоплечий мужичок в обшарпанной дошке. Казак было метнулся за мужичком, но тот быстро шагал прямиком к исправнику, кланяясь направо и налево.

— Драссе, вашеглородие! Драссе, господа! — весело, по-русски говорил он.

Это был Потонча, или, по-иному, Васька Попов.

— А-а, старый лис появился! — сказал Друскин, косясь на этого человека, известного каждому богачу тундры. — Зачем в рванье-то пришел? А ну раздевайся иди. Под дверью стоял, подслушивал.

— Ке-ке-ке, — прохохотал по-козлиному Потонча. — Переводить пришел. Без меня, вашеглородие, ваши слова с изнанки поймут. А их надо понимать тощщ-в-тощщ.

— Молодых девок обманывай, а не нас. Барыши вынюхивать навострился — так и скажи…

Прозевавший казак громко обшаривал сенцы и двигал туда-сюда железный засов, чертыхаясь. Когда Потонча разделся, исправник Друскин смягчился.

— Иди-ка сюда, — сказал он, — и переводи господам… тощ-в-тощ. А свое будешь болтать — прогоню… Господа, с сего дня давайте заведем правило съезжаться по-дружески и по-свойски — или вы сюда, или мы в тундру. Посидим вот так, потолкуем о жизни, да и дела совместно решим. Чего это мы, право слово, все врозь и врозь! Аль у нас земля не одна, аль понятия не одни? Живи не живи врозь, а друг без дружки-то мы не обходимся. Оно куда сподручнее — в дружбе-то… в семейственной простоте… А теперь я хочу познакомить всех вас. Да с того и начнем. Вот по правую руку сидят мои помощники и друзья — богатые люди острога…

Исправник принялся называть каждого русского по фамилии, имени, отчеству. Тот, которого он называл, поднимался с ленивой важностью, наклонял голову — кланялся. Церемония эта на северян произвела неожиданно острое впечатление. Одни с большим усилием сдерживали улыбку: это зачем же друг перед другом вытягиваться и сгибать шею — вроде гусыни-наседки перед вороной! Другие цокали языками или раскрывали рты: для чего же одному человеку иметь столько имен, да еще таких длинных? Чукчи, впрочем, были восхищены и приговаривали:

— Какомэй! [82]

Юкагиры не скрывали удивления:

— Тат монтаёк! [83]

— Сёп-сёп… [84] — задумчиво приговаривали якуты: для них звучание имени сложными путями объясняло нрав человека.

— О-он игил [85], - соглашались ламуты.

— А теперь я представляю друзей наших, живущих в тундре, — сказал исправник, перебрав весь правый ряд. — Рекомендую: известный чукотский богач, влиятельный шаман, бывший голова восточных чукчей Кака.

По примеру важных русских бородачей Кака лениво поднялся и поклонился.

Но поклонился не прямо перед собой и не в разные стороны, а только исправнику, явно стремясь показать ему все лицо, половина которого была изрисована татуировкой. Мол, печать головы ты мог у меня отнять, а вот эту, шаманскую, печать отнять бессилен. Друскин понял его — и для уверения в своих добрых чувствах похлопал Каку по плечу. Однако это совсем не понравилось строптивому чукче — он передернул плечами: человек ведь не олень, чтобы его похлопывать.

Смелость шамана вдохновила богачей тундры. В самом деле — чего это они так напряглись, так оробели! Табуны-то у них, а не у русских, мясо, шкуры и шкурки у них, рыба, клыки водяной коровы, жир, моржовая кожа — у них, все у них. И. что бы там ни случилось у русских, а все окончится этим — деловыми переговорами…

Исправник тем временем уже указывал на другого гостя:

— Владелец двух табунов, ламутский богач и ламутский голова Константин Татаев!

Пожилой ламут, которому как раз бы и надо поважничать, вдруг вскочил, кивнул головой и моментально сел. Как зверек, вынырнувший из норы и тут же скрывшийся в ней: не поймешь, выскакивал он или это лишь померещилось. Он открыто снасмешничал, и это поняли все. Однако исправник, будто ничего не заметив, бодро продолжил свое:

— Владелец трех табунов, чукотский богач Тинальгин! Мой друг.

Чукча-старик закряхтел, медленно приподнялся и, не поклонившись, сел. Мол, недоставало еще, чтобы старый человек кивал головой, как лошадь.

Впрочем, он и другое имел в виду: никаким особым другом Тинальгин исправнику не был, и вообще ему никакие друзья не нужны, потому что он слишком богат…

— Владелец трех табунов, юкагирский богач Петр Курилов!

Старик Петрдэ лишь приподнял над скамейкой зад. Этот тоже давно решил, что почести не обходятся даром. А у него ведь три табуна, значит, и стребуют с него больше, чем с Каки или с Татаева. Лучше уж сразу дать понять Друскину, что разговор с ним будет тяжелый…

— Владелец табуна чукотский богач Оммай! Мой будущий друг.

Оммай очень боялся, что его не назовут — у него ведь только один табун. Но исправник назвал. Но как только назвал — все сразу в нем переменилось.

Будто черт подтолкнул его: он вскочил с табуретки, отошел назад, поклонился не один раз, а несколько — и замер на месте, как кол в сугробе. Русские господа стали кивать головами, одобряя такую почтительность. Но Оммай продолжал стоять, улыбаясь во все лицо, — и русские начали прятать глаза.

Дурачится он или задумал вывести из себя исправника?

— Молодой богач из Восточной тундры — Ниникай! — поспешил объявить Друскин, не обращая больше внимания на Оммая.

Ниникай не пошевелился. Как будто не слышал. Исправник подался вперед, ожидая хоть какого-нибудь движения молодого чукчи. И дождался: Ниникай откинул рукой длинную челку с глаз и уставился прямо перед собой в обледеневшее, начавшее оттаивать окно.

Это уже было вызовом. Исправник переменился, быстро заморгал и начал крутить головой.