Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Тиненеут оставила на коленях ребенка, закрыла руками лицо и тихо заплакала.

Она выпрямилась, когда Ниникай уже откидывал дверь.

Он уехал. Вельвун сказал, что уехал к родителям.

Вернулся Ниникай через полтора дня.

Он был хмур, как туча перед грозой.

Тиненеут выглянула из-под полога, но быстро скрылась и сжалась в комочек, как заяц.

— Положи, Тиненеут, ребенка! — услышала она голос мужа. — И выйди сюда.

Она вышла медленно, как обреченная.

— Мать мне сказала так: "Больше в нашу ярангу не заглядывай, пока не бросишь эту… гадкую женщину…" Я, говорит, не думала, что младшая сноха такая собака… И отец собакой тебя назвал… Не будет прощения… У чукчей нет более грубого и более страшного оскорбления: если человека назвали собакой, а значит, и превратили в собаку, то лучше не появляться среди людей. Потому что мужчина может показаться им кобелем, а женщина — сукой.

— Я это знала, — спокойно произнесла Тиненеут.

— Собирайся в дорогу, — сказал Ниникай.

— Сейчас.

— Не в ту дорогу, о которой ты думаешь! Далеко укочуем. Едем в Улуро! Так я решил.

— Это неправда! — подняла на него глаза удивленная и еще не верящая в свое счастье измученная Тиненеут. Но она первый раз за все годы не увидела в глазах Ниникая того мальчишеского огня, который так часто и радовал и пугал ее. Ниникай был хмур — и она поняла, что это серьезно, серьезно по-новому, по-мужски.

Эта хмурая серьезность мужа и удержала Тиненеут от порыва, от горьких и сладких слез, которыми она могла бы вымочить его с головы до ног. Нет, она не бросилась к Ниникаю, но зато от слез и рыданий не смогла удержаться!

Голова ее свалилась на грудь, плечи обвисли и затряслись.

— Ну, хватит — не маленькая! — грубовато сказал он, тоже не сходя с места.

— Да ты, наверно, сам не понимаешь, на что решился! — шмыгая носом проговорила она.

— Понимаю. Перестань реветь. Лучше обо всем потолкуем, как муж и жена…

— Что толковать! Не понравится тебе в Улуро или захочется вернуться к своим — тогда как? С отцом не попрощался, я — собака, ты… отступник, беглец…

— С отцом я уже попрощался…

— Ой! — вздрогнула Тиненеут.

— Что — "ой"? По-своему, говорю, попрощался. Обнял, поглядел в глаза — и ушел. А матери только глянул в глаза…

— Вот на что я толкнула тебя! Ой, сколько бед может случиться в будущем!..

— Никаких бед не будет. Давай скажем так: ты и я — это две руки одного тела. Запомним — и все хорошо будет. А теперь я хочу есть. Слез в тордохе чтоб не было. Мы в Улуро должны приехать бодрыми и свободными.

— А нас там ждут? Да, ты говорил…

— Если бы нас и не ждали, я все равно бы поехал только туда… Собирай еду: я у родных плохо ел…

Тиненеут принялась хлопотать в хозяйском углу. Ниникай наконец вздохнул с таким облегчением, будто свалил с плеч тушу медведя. Он уселся, разулся, привалился спиной к вороху шкур.

— Как сына-то назовем? — спросил.

— Не знаю. Не думала я об этом…

— Давай так: ты придумаешь пять имен, и я пять. Потом…

— Давай Хантой назовем.

— Гок! Хорошо. Ханта. Сын Ниникая и Тиненеут — Ханта… Ты не забыла, кто нас пригласил в Улуро? Сам голова юкагирский! А ты не слышала, что произошло там недавно? Куриль — помнишь, он был у нас после ярмарки, небольшой такой, лысый, губы сжимает вот так? — этот самый Куриль, которого, говорят, исправник уважает больше всех в тундре, который дружбу завел с американским купцом…

— Ой, ой, ты сейчас запутаешься в словах, — перебила его Тиненеут.

— А о нем нельзя говорить мало. Вот послушай. Тебе легко было рожать? Трудно? А тебя еще и плохим словом обидели. А если бы одна женщина родила в яранге, вторая, третья? Все собаками стали бы?..

— Ты же не о том говорить начал! — опять перебила его жена.

— О том, как раз и о том! Вот считается, что ты родила возле яранги и совершила великий грех. И я виноват, потому что не убежал от тебя и решился помочь. Так? А знаешь, что голова юкагиров делает? Видит, что шаман обманщик, берет бубен — и раз об землю его!..

— Ты что говоришь, Ниникай! — испуганно выпрямилась Тиненеут. — И ты хочешь ехать туда?

— Так он же разгоняет не настоящих шаманов!

— А как он их узнает? И разве такие бывают?

— Он умный и смелый. Не то что мы… По первому снегу туда укочуем. Жить будем свободно. Подарки ему приготовить надо. Юкагиры, говорят, любят ремни из кожи морских зверей, веревки ременные, сбрую…

Говорят, что лето — вроде упряжки: на гору поднимается медленно, а с горы летит пулей. Но ведь это для кого как. Иному даже покажется, что летит оно кувырком. Совсем, однако, иначе бывает, когда спуск весь покрыт ямами да застругами, а внизу неизвестно что — может, обрыв, может, и ровное место.

Вот и потащится нарта хуже, чем по земле…

Как раз так тащилось время у богача Курилова с середины лета до осени.

Впереди у него была неизвестность. Скандальную смерть Тачаны он оглядел и со всех сторон, и изнутри. И ничего определенного для себя не увидел. Куриль ждал вестей из острога: исправник может вызвать его для разговора, а может прислать казака с бумагой. Было бы лучше, если б его русский начальник вызвал. Тогда он сумел бы объяснить ему многое. В якутских, мол, сказаниях и сказках шаманы все одинаковые. У ламутов тоже. А у юкагиров не так — у них, мол, вы услышите и о мудрых шаманах, и о беспомощных, об удалых и слабых. О чем это все говорит? О том, что улуро-чи, видно, шаманство от других переняли. А кто перенял? И люди мудрые, проницательные, и обыкновенные обманщики, лентяи, хитрецы. Так что, мол, Куриль не случайно все делает… И если Друскин это поймет, то скажет — ну и делай, что хочешь: тебе видней. Но он может сказать иначе: а зачем тебе трогать их — верят люди, и пусть. Вот тут голова и скажет, что хочет крестить свою тундру, хочет приучить к светлой вере… Эх, да не будет так. Юкагиры живут не на острове среди моря.

Кругом якуты, чукчи всяких родов и названий, ламуты. И у всех шаманы. Вот и начнется неразбериха с тяжелой руки Куриля. А шаманы есть очень богатые, есть и бедные, да крепко связанные с купцами и богачами. В тундре поднимется такая людская пурга, что царю придется прислать нового Друскина. Разве не понимает этого нынешний Друскин?.. И он непременно скажет: "Иди, господин Афанасий Курилов, паси свой табун. А печать я отдам другому богачу, который поумней да нравом поспокойнее". Или будет еще проще. Узнает, что голова юкагиров довел шаманку до смерти, пришлет казака и велит ему привезти печать…

Но все это может случиться потом. А пока — ямы да болотины.

Пришла Курилю в голову мысль хоть немного выкрутиться из сложного положения. Люди-то с недоверием на него смотрят, слухи ползут нехорошие, знакомые богачи приветов не шлют. Мамахан правильно говорит — узнает Томпсон, что туз не козырной, и положит карты… А выкрутиться можно только одним способом — начать крутиться в обратную сторону.

Куриль послал в Сен-Келя Лангу. Пусть приедет в Улуро Токио. Пусть люди узнают, что голова юкагиров вовсе не собирался разгонять всех шаманов. С Токио Куриль вообще хотел завязать дружбу. Это добрый шаман, к тому же настоящий, не самозванец. Сейчас якут особенно подходил: это ведь он на последнем камлании высмеял Тачану, и как еще высмеял! И так же, как Куриль, он изо всех сил защищал Пайпэткэ…

Митрэй Токио приехал без промедления. Он приехал на лошади и привез с собой все шаманские принадлежности. Куриль с Мамаханом в это время еще крепко спали, перехватив вчера лишнего.

— По твоему зову прибыл! — весело, как всегда, сказал якут, увидав протирающего глаза хозяина.

— Митрэй, дорообо!

— Дорообо, дорообо! — ответил Токио. — Приехал служить сильному человеку…

— Сейчас обуюсь… Жена! Все на стол!

Пить Токио отказался, сказав, что пьяный шаман не будет полезным.

После еды и начался разговор.

— Помнишь, Митрэй, как ты здорово тогда отлупил Тачану? — спросил Куриль, высекая кремнем огонь и прикуривая. — Отреклась она от шаманства.

Что ты на это скажешь?

— Ничего удивительного нет, — спокойно ответил якут. — Ничего особенного это не означает.

— Как же ничего особенного? — удивился Куриль.

— А так! Такие же слова говорил и Сайрэ перед смертью. Умирающий волк кусает себя, медведь разбивает свой череп, а человек не стесняется своей наготы. Безотчетен умирающий человек. Сознание у него затуманено…

— Но она была в полном сознании.

— Ты что, Куриль, умирал уже и хорошо это знаешь?

— А ты как можешь знать?

— Я? Знаю.

Наступило молчание. Токио сдвинул брови, внимательно разглядел свои пальцы, потом медленно встал и начал извлекать из кожаного мешка бубен.

— Не камланить ли ты задумал? — почему-то перепугался Куриль.

— Нет. Возьми, Охоноо, бубен.