Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Куриль все делал честно. Он проявлял железную выдержку и терпение, он старался, напрягал, как только мог слух и зрение — и все-таки понимал, что очень далек от той грани, за которой сознание обретает какие-то новые свойства.

А рука, махавшая колотушкой, между тем начала уставать, плечевой сустав разогрелся и требовал отдыха. Сердце Куриля колотилось, дыхание все учащалось и учащалось. И он уже подумал о том, что этак можно потерять силы, а вместе с силами и рассудок и что надо кончать эти глупости. Но тут с людьми, заполнившими до отказа тордох, и с самим тордохом что-то случилось.

Лица начали вздрагивать и подпрыгивать, ровдуга стала растягиваться, удаляться, а вот уже и вся масса людей поплыла, поплыла в разные стороны…

Куриль испугался. Удары колотушки теперь доносились как будто издалека — вроде кто-то в стороне тесал топором жердь. В глазах Куриля потемнело — и ему уже почудилось, что перед самым лицом промелькнуло какое-то мохнатое, растрепанное существо, — однако испуг, удивление, чувство беспомощности из-за потери сил — все это вдруг исчезло, подавленное безумным желанием захохотать. Курилю неожиданно показалось, что Тачана сидит без головы и что эту ее длинную голову кто-то сзади держит на палочке, выставив чересчур далеко вперед, и поворачивает ее туда и сюда… Темнота разрядилась, тордох опять сузился, люди придвинулись на прежнее место. Куриль бросил взгляд на Каку. Черное лицо чукчи блестело от пота, от напряжения, выпученные глаза страшно светились белками…

Куриль положил колотушку на землю — и вдруг услышал крик хагимэ. Однако он успел заметить, как перед этим Тачана поднесла к своему горлу ладонь.

Почуяв неладное, Куриль из последних сил поднялся на колени и поспешно сказал:

— Все замолкните — я говорить буду… — Дрожащей рукой он потер лоб, передохнул, потом зло прищурился и повернул лицо к Тачане: — Никакой в тебе силы, старуха, нет! Совсем никакой… И ничего я не видел… Старалась ты, я старался, твой гость до пота старался… и попусту все… Найди подурее меня мужика… и морочь ему голову! А эту игрушку… детям отдай…

Рука его рывком выпрямилась — и бубен скользнул в темноту над головами людей. Раздался грохот посуды и глухой, будто недоуменный звук лопнувшей кожи.

В тордохе повисла могильная тишина. Люди будто умерли все сразу, будто навечно окаменели. Куриль тоже замер: он сам не ожидал, что выбросит бубен, он считал, что главное — это его слова, после которых поднимется гвалт и шум. Все случилось не так — грубее и резче, и не известно, кто и как нарушил бы эту безвыходную тишину, если бы не раздался жуткий, словно предсмертный стон.

Голова Тачаны вздрогнула, а потом стала клониться вниз, к ногам, клониться сильней и сильней — и тем, кто видел старуху, показалось, что она с ужасом обнаружила что-то страшное на полу. Однако Тачана вдруг резко выпрямилась, вскрикнула и тяжело рухнула на спину, заколотившись в судорогах. Люди отпрянули в сторону, а Амунтэгэ вскочил и заорал:

— Убил! Он убил ее!.. Люди!..

Кто-то вытолкнул палкой затычку из онидигила — и в тордох ворвался рассеянный и все-таки резкий свет.

Зрачки старухи закатились под лоб, губы покрыла кипень слюны, руки, брошенные вдоль тела, тряслись вместе с плечами.

— Помогите, скорей! — продолжал кричал Амунтэгэ. — Человек умирает! Костер разжигайте!..

Кто действительно бросился помогать старику, а кто рванулся вон из тордоха. Поднялась страшная неразбериха. И только Куриль и Кака продолжали сидеть, будто ничего особенного не случилось.

Голова юкагиров и бывший голова чукчей не смотрели друг другу в глаза.

Но они знали, что заговорят, и Куриль заговорил первым:

— В мои дела, мэй, больше не суйся. Могу задавить…

— Да не узнаешь, кто кого может, — ответил Кака. — А то еще все повернется так, что опять будем друзьями…

Куриль встал и, ничего не сказав больше, ушел из тордоха.

Он направился прямиком к залатанному, поставленному на отшибе жилищу, к которому со вчерашнего дня не подходил ни один человек. Нет, подходил кто-то! Куриль различил на мокрой земле следы и обрадовался — следы вели только туда.

Откинув дверь, он онемел от удивления: прямо перед ним во весь рост стоял Пурама. Лицо у зятя было бледное, напряженное.

— Га! Здесь? — со злорадной дрожью в голосе спросил Куриль. — Защитник!.. Кулаками решил отбиваться? А я-то думал, что ты и смелей, и умней… Где Пайпэ?

— Что там? — вместо ответа спросил Пурама.

— Что! Пойди — посмотри. Тачана плеки откинула и пену изо рта пускает… Гляди, сам не свались в обморок!

— Что со старухой, а? — выскочила из-за полога Пайпэткэ. Она была не бледной, а почерневшей; красивые маленькие глаза ее провалились, редкие старушечьи патлы волос прикрывали грязные щеки.

— Ничего особенного, — ответил Куриль. — Опомнится. Но и тебя больше трогать не будет. Покажи сына.

— Спит он, — сказал Пурама.

— Тогда постой — пусть спит. Потом погляжу. — Куриль повернулся, чтобы уйти, но Пурама почему-то вспыхнул;

— Никто не увидит меня ни на камланиях, ни на всяких других ваших спорах! Ничего все равно не переменится — как было, так будет. И нечего лезть… А я не трус: ножик при мне…

Размякшая от дождя дверь разделила зятя и шурина.

Пурама будто в воду глядел, а Куриль чересчур поспешил радоваться.

Тачана лишь ночью пришла в себя. Ее уложили за пологом, разбитый бубен завернули в доху — и сверток этот стал для нее подушкой.

Вечером тревожно застучал другой бубен — бубен Каки. Поднявшийся ветер понес по стойбищу этот чужой и потому еще более тревожный грохот. А соседи, прохожие слышали и бесконечную чукотскую песню, в которой Кака на все лады выражал отчаяние и боль за беду шаманки.

Ветер принес тяжелые низкие тучи. Не просыпая дождя, тучи эти совсем закрыли тундру от небесного света: вечер наступил рано, а утро пришло поздно, как осенью. Люди стойбища попрятались по тордохам, и никто не рисковал выходить наружу поодиночке.

А с утра от ушей к ушам покатились слухи, один страшнее и причудливее другого. Кто-то сумел увидеть посреди ночи возле тордоха шаманки какие-то существа, похожие на собак, но с высокими передними лапами и с человеческими головами; кто-то, напротив, увидел чудовище величиною с тордох. А неизвестно чей мальчик будто бы заметил огромную вспышку огня, вырвавшегося из онидигила шаманки…

Слухи, может, были бы и не такими страшными, если бы каждого не облетел другой, главный слух: Тачане плохо, совсем плохо — руки она не поднимает, дышит тяжело, голова горит, грудь горит, желудок не принимает ни воды, ни пищи.

И начались разговоры, догадки и пересуды. Одни утверждали, что Курилю долго не жить на свете — если шаманка умрет, обидчика своего она обязательно увезет с собой. Другие судили иначе: Куриль, видно, обрел духов шамана Сайрэ и, чувствуя силу, напал на шаманку, которая хотела убить его молодую жену…

Сам Куриль крепко задумался. Перейдя жить к сестре, он не выходил из тордоха, но требовал от Пурамы, чтобы тот как можно чаще сообщал ему новости. Он только теперь понял, как дорога была для Тачаны эта священная вещь. Но дело тут было куда серьезнее. Не просто лопнула сухая лошадиная кожа, натянутая на обруч, — поруганной оказалась вера. Но какой же сильной должна быть вера этой старухи, раз из-за нее жизнь повисает на тонкой нитке!.. Если бы Куриль остановился лишь на такой мысли, он просто начал бы размышлять о последствиях своего необдуманного поступка. Однако он рассуждал и по-другому. Может, все-таки существует какая-то сила, которую он не хотел признать, но которая теперь жестоко отомстит ему за непризнание и попытку бороться с ней?..

И он позвал старика Нявала и велел ему к вечеру сделать новый бубен.

А вечером пришел Пурама и сказал, что Тачана вызывает его к себе.

С новым, немного недоделанным бубном Куриль и отправился в знакомый тордох.

Его встретили Амунтэгэ и старая прислужница всех страдающих одноглазая Абучедэ.

— Пришел… — кисло скривил губы муж Тачаны. — Наверно, уедет в тот мир. Что будешь делать?

— Не хорони раньше времени…

— Плохо ей, Апанаа, плохо, — добавила одноглазая. — Ни с кем разговаривать не хочет. Молчит. Прямо удивительно, какая молчаливая стала. Уж Кака говорил, говорил ей, спрашивал, спрашивал, упрашивал — а она ни слова…

Куриль не узнал Тачану. Она лежала на спине, как покойница, высоко задрав подбородок.

— Ты… Апанаа? — чуть повернула голову Тачана. — Ко мне пришел? Да?

— К тебе, к тебе. Ну что ты уж, старая, так расхворалась! Ну, погорячился я… Да ведь и был не в своем уме… А вот мы… бубен тебе изготовили новый…

— Бубен? Нет… Мой раскололся бубен. Шаману в этом мире полагается иметь только один… Лопнул — значит, и смерть пришла… Исполни, Апанаа, мою последнюю просьбу. Собери ко мне завтра людей, старых людей, веривших мне. И Пайпэткэ призови… Я сама убила себя… Сама… На тебя нет обиды… Иди — я отдохну.