Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Им не важно, увидит Куриль что-нибудь или не увидит… Но у самого Куриля главным был как раз этот же козырь. Если бы ему в руки бубен дал Токио, он не взял бы его ни за что. Токио внушил бы ему все, что захотел. Но ни Тачана, ни Кака внушать не умели. Он это знал наверняка.

Однако надо было поторговаться.

— Я вот не пойму, — мерно продолжал он. — Почему духа надо изгонять болью? В Нижнем сейчас живет человек — русский дохтур Мускевич. Ученый, не шаман. А вот он разрезает человека без боли и изнутри вынимает боль. Но вы же сверхлюди! Почему так не можете?

— А голову он не отрезает без боли? — усмехнулся Кака.

— Подожди — я объясню, коль пошел другой разговор, — сильно задымила трубкой Тачана. — Дух — это не боль. Это совсем другое. Дух может причинять боль, но может и жить спокойно — как сейчас в крови Пайпэткэ… Тебе вот жалко ее. А мне думаешь нет? Это ведь страшно — раздевать женщину при народе и бить. Страшно. А надо. Когда в руке заноза и гниет мясо, что делаем мы? Острым концом рога ковыряем руку и вынимаем гниль. Так же в шаманстве. Больно, а терпеть надо, жалко, а делать надо!..

— Но ведь дух-то никакой беды не приносит? — спросил простодушно Куриль. — Может, призовем Токио? Он выгонит духа без боли… Да, ты разве забыла, что Токио два или три раза гонялся за ним, а один раз душил. А ведь он не бил Пайпэткэ… Знаете что! — быстро поднялся на ноги Куриль. — Вы друг друга обманываете. Меня обманываете. А разве простых людей не обманываете?

— Бери мой бубен! — тоже поднялась Тачана. — Бери! Камлань за меня. Бери, Апанаа, мой бубен. Бери, бей в него. Сам все увидишь!

— Возьму. Завтра возьму, — сказал Куриль. — Нагреешь хорошо — и дашь мне.

Весть о том, что сам голова хочет камланить, облетела все стойбища раньше, чем Куриль возвратился в тордох Нявала. Слухи тундру пересекают быстрей любого лучшего ездока, а тут кругом был народ, и, кроме того, распространяла и подстегивала их шаманка.

Куриль не удивился, застав в тордохе Нявала людей, обративших на него боязливые, любопытствующие, радостные, словом, ожидающие чего-то сверхъестественного взгляды. Заметив Ханидо и Халерху, он вспомнил о том, что дал обещание послать первого юкагирского мальчика на обучение. Одно к одному…

Тяжелую ношу взвалил голова юкагиров на свои плечи. Но что поделаешь: взялся — тащи. Власть легка одним дуракам.

Жена Нявала вытирала травой единственную посудину для еды — деревянную кособокую миску. И Куриль заметил, что руки у хозяйки дрожат.

— Еттык?

— Мэй, еттык? — посыпались приветствия.

— И-и, — ответил как ни в чем не бывало Куриль. — Я вот говорю, люди: как мы живем! Поглядите на паренька и девочку. Дети ведь! А будет у них счастье? Они только родились — а их именами уже совершилось зло. Они бегают, играют в оленя и волка — а их именами каждый год совершается зло. И конца этому нет. Сейчас их нельзя тронуть, о них и рассказать-то нечего. А что будет потом? Может, в них самих увидят злодеев? Да как же так жить?!

Сняв шапку, Куриль вытер ею вспотевшую лысину, нахмурился, опустил голову и тихо договорил:

— Против этого я пошел. Не судите меня… А теперь я поем и отдохну. Вы занимайтесь своими делами.

Легко чувствовать правоту, глядя в лицо злобной, жаждущей власти шаманки, легко испытывать веру в свою правоту, глядя на высохшего, пополам согнувшегося Хуларху, у которого в жизни не было решительно никакой радости.

Но остаться наедине со своими мыслями — это совсем другое.

Вечер был долгим, полусумрачным, каким-то тяжелым. Над тундрой на востоке и западе повисли две одинаково плотные черно-синие тучи. Обе они походили на огромные неупавшие глыбы — в одном просвете глыба давила на греющее блеклое солнце, в другом ненадолго показалась ущербная, будто откушенная луна, оставившая после исчезновения реденькую зарю. Было тихо, однако свежо, и казалось, что ветер вот-вот налетит на едому и стойбище, а потом хлынет дождь… Из тордоха Куриль не выходил, но сердце его чувствовало близкую непогоду, да и комары выдавали ее — в такие вечера они становятся ошалелыми, особенно жадными. А Тачане и Каке не сиделось на месте — они то и дело выходили и выглядывали из тордоха, будто ожидая каких-то новостей, перемен или даже событий. Но ничего не случалось, и Тачана наконец лишь почувствовала ломоту в костях, а Кака убедился, что возвращаться домой наверняка придется по мокрой тундре. И Тачана зажгла вечно коптящий жирник.

После словесной схватки настало время раздумий.

Конечно, шаманы раздуют слухи о том, что голова юкагиров не вытерпел и все-таки взялся за бубен. Но разве поверят им? После шума у Тинелькута — разве поверят? Нет, Куриль тут ошибся, видя перед собой бывшего голову чукчей. Никто даже не усомнится, что Куриль взялся за бубен совсем с другой целью. И должны понимать сами шаманы, что к нему не придет вдохновение, что он ничего не увидит. Должны же предвидеть они, что после этого им придется испытать весь его гнев… И все-таки шаманы настаивали на том, чтобы Куриль взял в руки бубен. В чем же тут дело? Наверно, одни черти знают, что за всем этим скрывается… И он вспомнил, как загадочно молчалив во время разговора был чукча, как до исступления уверена была Тачана. Может, Кака все-таки не обманул Мельгайвача, отобрав у него полтбуна, может, внушение сделал? Мельгайвач ведь сам его когда-то обманывал… И с Тачаной не все ясно.

Безобразная от роду и свирепая ненавистница, она, может быть, лишь из-за этого не получила признания — а силой внушения все-таки обладает?

Уверенность Куриля зашаталась, как на сильном ветру жердь, воткнутая в мягкий сугроб. Сколько лет существуют шаманы? Наверное, столько же, сколько сами люди. Неужели никто не задумывался над тем, что шаманы бывают настоящие и самозваные? Но о таких людях не осталось и воспоминаний, а и те и другие шаманы живут и грохочут бубнами по всем тундрам… В какой-то момент Куриль со страхом почувствовал, что идет на очень опасный риск, — и даже взялся придумывать, под каким бы предлогом переменить решение и чем бы увесистым погрозить шаманам, чтобы они хотя бы забыли о Пайпэткэ. Может, просто разобрать этот жалкий тордох, погрузить на нарты его, уволочь вместе с несчастной хозяйкой в свое стойбище, а потом податься к исправнику с жалобой? Но какая же это будет победа? Не его и не той будет такая победа. И загадки опять станут мучить. Нет, надо рискнуть, наверное, надо рискнуть…

Не легче было Тачане и Каке. Скрывшись за пологом вместе с Амунтэгэ, Тачана повесила в пяти углах пять песцовых шкурок — чтобы веселей разговаривать, глядя на них. Но это не помогало. Кака и Тачана в присутствии Амунтэгэ уже толковали о делах очень важных, о делах куда более важных, чем эти. Тогда толковали — весной. Но тот разговор был проще, потому что предполагался успех Тачаны. Теперь все усложнилось: Куриль не оставил в покое их и сейчас он хочет перегородить дорогу в самом начале, даже хуже того — вообще разделаться с ними.

Шаманы думали так. Если Куриль откажется взять в руки бубен, то они скажут людям, что ему дороже печать головы, чем правда, а красавица Пайпэткэ дороже благополучия всех юкагиров. Однако Куриль решился взять в руки бубен.

Но и тут они знали, что делать. Довести Куриля до истерики можно, можно заставить его бормотать, наконец, Тачана незаметно для всех прокричит зловещим голосом хагимэ [76], а огромный чукча Кака упадет на землю — его никто не удержит, и камлание превратится в сплошной тарарам. Вот тут-то и утонет Куриль. А тогда, после этого, можно и раздувать слухи, которые неизбежно дойдут до начальства…

Но обо всем этом они договаривались вгорячах, опьяненные жаждой выпороть Пайпэткэ и предвкушением крутых перемен в свою пользу. Однако и Тачана, и Кака сразу же после ухода Куриля почувствовали что-то неладное.

Вышло так, что они друг перед другом признали бессилие. Это и начало их мучить. Как бы прямо они ни говорили о своих замыслах, но каждый считал, что на хитрости и уловки вынуждают идти лишь особые трудности и что шаманская честь тут не задета. Тачана остается сильной шаманкой, а Кака великим шаманом. Но в чем же проявится их принадлежность к числу настоящих, сильных шаманов?.. Вот и понадобились шкурки песцов, всегда радующие взгляд…

Ветер так и не поднимался, дождя все не было. Амунтэгэ начал дремать — он уронил трубку, но быстро поднял ее, однако тишина успокоила его — опустив на грудь голову, он громко всхрапнул. Надо было ложиться спать.

Давно разгадав гнетущие мысли старухи, Кака не стерпел и сказал:

— Думаю, надо бы попытаться без шума… Если бы взглядом его одолеть?

Как считаешь? Может, на сон его вдохновить?

Тачана вырвала изо рта погасшую трубку, но ответила очень спокойно:

— Дело-то, видишь, такое… На меня никто долго смотреть не может… не хочет. Потому и отворачиваются. А если бы притянуть его взгляд… Тут бы уж я смогла… Может, не хуже Токио.