Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Нет, нет, отец! — запротестовал Ниникай. — Глаза твои должны еще внука увидеть. Я хочу, чтобы ты внука увидел!

— Хорошо. Хорошо, сынок! — обрадовался старик, всерьез решивший умереть после свадьбы младшего сына. — Я подожду. Ждать мне теперь будет легко: и внука увижу, и конец аркана будет тянуть такая красивая, свеженькая невестка. Подойди сюда, моя хорошая дочка. Подойди, я понюхаю тебя. Хочу, чтобы ты тянула конец аркана. Легкие у тебя руки. Какая ты прекрасная, совсем как двухлетняя важенка.

Затянувшая материей и ремнем живот, Тиненеут смело подошла к старику и прижалась своей теплой мягкой щекой к его морщинистой холодной щеке.

— Апай! [74] А почему же меня ты забыл? — зашумела обиженная при людях жена Тинелькута. — Ты обещал, что конец аркана я буду тянуть!

— Да, да, ты, отец, обещал, — подтвердил сам Тинелькут. — Что ж, старик есть старик, — вздохнул он, обращаясь к гостям. — Уже не все помнит.

Растроганный обидой старшей невестки, старик расчувствовался и сам шагнул к ней.

— Обе тянуть будете, обе, — обнял он ее. — Хочу умереть от ваших рук. У тебя руки добрые — сколько ты мне хорошего сделала ими!.. Я счастливо живу в этом мире: беды не испытывал, сыновей бог послал умных и верных обычаям рода, снохи — всем на зависть, жена строгая, не болезненная… Как ты, жена: будешь меня ждать или в тот мир отпросишься раньше?

— Как захотят духи, — мудро ответила та. — Поторопят — что делать, раньше придется… — Старуха еще что-то добавила, но высохшие губы ее сжевали слова.

Весь этот разговор Куриль выслушал с большим любопытством и содроганием. Он знал о таком жестоком обычае чукчей, но никогда не был свидетелем уговора. Зябко стало от слов старика, от обиды старшей снохи, от общего спокойствия, от того, что уговор состоялся в такой радостный день. И лишь возражение Ниникая, оттянувшего срок добровольной и благочестивой расправы, оставляло какой-то просвет…

Ярангу Тинелькута между тем люди разобрали до самого основания.

Женщины, расстелив на снегу ровдугу, разрезали ее на две части, а мужики тесали жерди для новой яранги Ниникая. Таков был обычай — разделить ярангу пополам: потом братья каждый себе выстроит какое захочет жилье.

Потонча знал, что ночная пьяная выходка Пурамы известна не ему одному.

Выбегал Ниникай, не спали молодая жена и, наверно, жена Тинелькута. Слова Пурама сказал страшные, и, боясь, что они расползутся по стойбищу, он сейчас делал все, чтобы о нем плохо не думали. Он побежал к мужикам и взялся тесать жерди. Потом он помогал ставить каркас, натягивать ровдугу.

А Пурама сильно напился с утра. Куриль уже знал, что он проиграл последних оленей Кымыыргину.

В полдень родные, гости и жители стойбища провожали вдаль караван нового богача, молодого хозяина огромного табуна — Ниникая. Обычай повелевал молодым уехать из стойбища и не появляться в нем несколько дней.

К вечеру яранга Тинелькута стояла на прежнем месте. Но это уже была маленькая яранга, в которой не смогли уместиться все гости. Воспользовавшись этим, Потонча и уехал в Нижний на пустой нарте. Он распрощался с каждым из богачей без слов, лишь одаряя их обычной бодрой и невинной улыбкой.

В честь свершившегося Тинелькут заколол двух жирных оленей и выставил последние, как он сказал, бутылки горькой воды. Гости тоже нашли кое-что, и пир продолжался.

Куриль, однако, не собирался проводить здесь вторую ночь. Он уже давно заставил Пураму лечь спать и уехал бы затемно, но уступил старику Петрдэ, который не захотел отправляться в путь с голодным желудком.

И все-таки настало время ехать.

Еще не попрощавшись с хозяевами и гостями, Куриль вышел из тесной и шумной яранги, чтобы поднять Пураму, и вдруг увидел нарту, на которой сидели Ниникай с молодой женой.

— Га! Ниникай! — удивился он. — Что такое случилось?

Брат Тинелькута передал вожжи жене, сошел с нарты и в нерешительности остановился. Куриль подошел к нему.

— Вот… вернулся… — сказал Ниникай. — Скучно вдвоем…

— Горькой воды надо было бы взять, — улыбнулся Куриль.

— Правду сказать, за ней и приехал… А ее, жену, оставлять одну было нельзя… Нет, я говорю не то! — вдруг махнул рукой Ниникай. — Все равно. К чему эти законы! Погляди, мэй, на мою жену. Живот у нее — выпуклый. Раньше свадьбы мы поженились. Ну, тем, кто не так… тем, конечно, нужно остаться вдвоем далеко от стойбища. А нам-то зачем?

— Что скажут отец, мать? Тинелькут что скажет?

— Э, одно простили — другое простят! Да мы завтра с утра уедем. Только переночуем.

— Ниникай. Приезжай в Улуро! — сказал Куриль и положил ему на плечо руку. — Совсем приезжай. Пастбище там найдется…

Ниникай тяжело вздохнул:

— Всю дорогу сюда я жене об этом и говорил… Не получится здесь у меня жизни… Такой уродился я… Хотел к ламутам податься: там и женщины скромные, и мужчины другие, наши чукчи реже бывают…

— У нас чукчи бывают часто. Но у нас… там у нас… — Куриль замялся: ему хотелось сказать: "Там я, и ты можешь надеяться", но эти слова почему-то застряли во рту. — Там, у нас, строгости больше, — выпутался он. — Перекочевывай к нам!

— Наверно, перекочую.

— Только скажу тебе так: не шамань.

— Я? Шаманить? — удивился и едва сдержал смех Ниникай. — Это ты, мэй, потому, наверно, подумал, что я на людей подолгу смотрю?

— Нет, не поэтому. Просто так. Не шаманить — и все. Как договоримся — когда тебя ждать?

— Не знаю, — вздохнул Ниникай. — Отцу обещал… Но Тиненеут родит скоро… Отца отправлю в тот мир. Да долго ли стариков провожать? Аркан накинул на шею и затянул. А потом жги. Все… После лета, по первому снегу и прикочую.

Куриль опустил голову, и Ниникай опустил голову.

— …Нет, не знаю, — тихим, другим голосом сказал чукча. — Может, и совсем не вернусь в свое стойбище…

ГЛАВА 14

После рождения сына Пайпэткэ должна была бы возненавидеть или постараться забыть имя Сайрэ. А она взяла да и назвала этим именем своего мальчика. Нет, Пайпэткэ. не была в эти дни сумасшедшей — напротив, став материю, она познала удивительное просветление и еще никогда в жизни с такой ясностью не понимала своей судьбы и роли в этой судьбе старика шамана. И все-таки она дала имя Сайрэ своему ребенку, своей единственной радости.

Словно опомнившись от тяжкого сна, Пайпэткэ начала думать о будущем. И это будущее теперь уже не казалось ей таким страшным, каким было прошлое. Через три зимы мальчик уже растопырит ручонки, защищая ее, через пять сможет кусаться, потом он сядет на нарту и полетит птицей за Курилем, за Пурамой, за Мельгайвачом, за Токио, которые защитят ее…

Защитят… А почему ей всю жизнь надо защищаться и ожидать защиты?

Разве она родила девочку?

Пайпэткэ начала прикидывать, кем может быть ее сын, какой у него будет нрав. Сначала ей захотелось, чтобы он стал точно таким, как Пурама. Но этого ей показалось мало. И тут пришла радостная, обжигающая мысль: шаманом будет ее сын. Шаманом — но не таким, как старый Сайрэ, а совсем противоположным ему. Он будет могучим шаманом и отомстит всем, кто обижал его мать, а потом начнет преследовать злых ненавистников. Он станет другом Токио, и вдвоем они избавят людей от бед… А чтобы люди не забывали зло — пусть о злых людях и злых шаманах им напоминает имя Сайрэ…

Пайпэткэ казалось, что она замыслила очень мудрое, а главное — тайное дело, о котором ее враги и мучители догадаются слишком поздно. Но каким же горьким и ужасным было ее удивление, когда в этот же день в тордох ворвалась взбешенная Тачана и моментально разрушила и ее тайну, и ее надежды!

— Ты, потаскушка, рыбу с мясом смешиваешь? — заорала она, брызжа слюной. — Такое большое имя присваиваешь этой чукотской твари? Мстить хочешь мне этим именем? Хочешь доброй памятью мужа прикрыть врага моего и врага всех улуро-чи? Да с кем же ты тягаться взялась, полоумная! Со мной тягаться взялась?

Стоя на коленях и прижав к груди проснувшегося от этого крика ребенка, Пайпэткэ будто одеревенела. Мысли ее были разгаданы сразу, на расстоянии, и сейчас крик шаманки звучал для нее, как гром, как кара духов земли и неба.

К счастью, Пайпэткэ была не одна. В тордохе сидели Лэмбукиэ с мужем, принесшие молодой матери немного вареного мяса. Тачана мясо увидела в первый же миг и в этот же миг поняла, что Лэмбукиэ, как всегда, будет на стороне Пайпэткэ — однако такая защита для нее ничего не значила: собралось бы здесь хоть все стойбище — она кричала бы так же.

Но старая Лэмбукиэ знала, чем можно взять Тачану, и крик совсем ее не напугал.

— Э, Тачана, — спокойно сказала она. — У меня скоро сучка ощенится. Так я щенка-сучку назову твоим именем. До-олго проживет эта собака, а я буду кликать ее как можно громче…

— Ы-ы, ды, мы… — замычала шаманка. — Подавись своим языком.