Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Эхе-хе, хе-хе…

— Чего это мой шурин вздыхает? — спросил Куриль, готовый взять верх в разговорах.

— Так… — сказал Пурама, собираясь выйти и заняться делами работника. — Приедет Афанасий Куриль в наше стойбище, а там уже голова не он, а Тачана-шаманка…

— Вот, верно он говорит, — согласился Куриль. — И это может случиться.

Только царицей ей быть не долго: я быстро прижму ей лапы. С шаманами я буду теперь разговаривать по-другому…

— Это как же? — спросил Ниникай.

— Ой-ой-ой, ой-ой-ой, — запричитала жена Тинелькута, суетясь между мужчинами. — Грех, грех, грех…

— Грех? Перед кем грех? Перед богом? — спросил, ни к кому не обращаясь, Куриль. — А что божий человек в Нижнем сказал? Шаманы — рабы сатаны. Так сказал? Чайгуургин слышал, Петрдэ слышал, Лелехай слышал. А я давно знал. Да я и другое знаю. С сатаной бороться никто не будет. А вот его рабов тальником сечь надо… Без них и сатана будет не страшен!

— Ох, Апанаа, оглядывайся, — закряхтел Чайгуургин. — Положишь сечь Токио, а он поглядит на тебя — ты про тальник забудешь и начнешь снимать штаны сам…

Многие захохотали. Но Куриль все обдумал очень давно.

— А Токио не за что сечь, — сказал он. — В том-то и дело, что Токио настоящий шаман. Да он всего один и шаман. Остальные, которых я знаю, обманом живут. Звоном бубна забивают нам уши, пугают всякими криками. Это игра детская, обман без стыда.

— Ой-ой, ой-ой! — снова заныла жена Тинелькута.

— Куриль! — сказал Тинелькут. — О шаманах говорить будем потом. А сейчас давай пить, в карты играть. Да песни еще попоем. Чего это ты?

— Чего? А вот так: кто над чукчами власть имеет? Чайгуургин? Я думаю, что Кака.

— Ниникай! — сказал Тинелькут. — Чего ты ушами двигаешь, как олень! Иди к невесте своей.

— А у него есть невеста? — зашевелились гости.

— Что ж ты молчишь, Тинелькут!

— Свадьбу играть!

— Сюда невесту! Горькой воды много, гости какие! Самый хороший случай.

— Подарки невесте привез? — спросил Ниникая старый Тинелькут. — Иди подари.

— Я еще хочу отдохнуть, — упрямо проговорил жених.

— Хорош! Ну, хорош жених! Я бы к такой красавице вперед каравана бежал…

— Перед свадьбой жених отдохнуть должен, — нахмурился Ниникай.

Тинелькут зло отвернулся. А Пурама с шумом выбрался из яранги.

Старший брат мог бы настоять на своем. Ему не хотелось, чтоб Ниникай слушал пьяные и опасные речи головы юкагиров. Но невеста его младшего брата была в положении, и Тинелькут сообразил, что ей и в самом деле лучше бы появиться перед богачами попозже — когда все опьянеют.

— Потонча, у тебя есть карты? — спросил он. — Только не меченые…

— Хе-хе-хе… — не обиделся чуть сгорбленный мужичок. — У нас всякие есть… — И он извлек из кармана тонкими девичьими пальцами новенькую колоду, завернутую в тряпку. — Мне только и осталось, что в карты играть. Из-за Мамахана торговля стала невыгодной. Наверно, пастухом к Курилю придется идти.

— Мамахан сам просчитался, — сказал Куриль. — Не поехал на ярмарку, значит, не обернется. А сейчас людям совсем тяжко: всю зиму, считай, купцов не было. Думаю, из-за одного человека люди страдать не должны. Потонче надо послабление сделать. А мой друг Мамахан пусть поворачивается, — это ему самому на пользу.

— Правильно, — согласился Чайгуургин. — Ко мне приезжай, Потонча.

— Нет уж, сначала ко мне…

— Хе-хе-хе — смотрите: карты сдавал Лелехай, а мне достались все козыри. — Потонча бросил карты. — Перемешай получше. Как будем играть? По олешку поставим?

— Конечно. Ты, Чайгуургин, хочешь играть? — спросил Тинелькут. — Тебе полегчало?

— Как выпью, так легче.

— Видишь — легче! — сказал Куриль. — А если б русский ученый дал своей горькой воды, совсем полегчало бы. А то на Каку надеешься. Кака — пустой шаман. Я лет десять за каждым шаманом слежу — знаю.

Хозяин и несколько богачей стали играть, и Чайгуургин, вспомнив недавний разговор об этом, сказал, ударяя на каждое слово:

— Своему шаману не верь, а чужому — верь. Так получается?

— Тоже сравнил! Мускевич у самого царя служил.

— Плохо, видно, служил, раз он его прогнал так далеко… И ты хочешь, чтоб я ему разрешил келе прослушивать, резать меня и чтоб я пил его собачью мочу!

— Царю он мог не угодить! А ты-то не царь!

Богачи дружно захохотали. Но Куриль вдруг совсем разозлился и, обведя всех суровым взглядом, заговорил дальше каким-то решительным, незнакомым голосом:

— …Царь… Царь так делает: не подходит ему человек, не угождает, мешает ли — он его сразу в тайгу или тундру. А мы? А у нас как?..

— Мне шаманы не мешают, — сморщился не то от боли, не то от злого несогласия Чайгуургин. — Ходи, Потонча.

— А что ходить: у меня опять все козыри… Посмотрите!.. Олень — мой. Гок! Ламутского бура возьму.

— Нет. Тебе олень для котла. Каргина бери.

— На общий котел отдаю! Чтоб не считали меня жадным. Пусть гости решают.

— Ладно. Хозяин потом скажет, кого зарезал… Мне не мешают шаманы, — повторил Чайгуургин, ожидая, что ответит на это Куриль.

— А ты можешь позвать Каку и сказать: "Я голова, богач. Вылечи меня. Но за камлание подарок дам, какой захочу"? Нет. Все получится как раз наоборот. Придет Кака и скажет: "Половину табуна за камлание". Да еще заставит тебя делать то, чего ты смертельно не хочешь. Кто же, получается, голова — ты или шаман?.. Если бы царь рассуждал так, как ты, то царем стал бы Мускевич.

— Ниникай! — резко повернулся Тинелькут к брату. — Забыл про свадьбу? Видишь — веселья не получается из-за того, что ты о невесте забыл. Давайте-ка выпьем, братья!

Ниникай покорно встал и начал пробираться к выходу. Но богачей и купцов заинтересовал разговор Куриля с Чайгуургином, да и сам Тинелькут выпроводил брата лишь затем, чтобы он не слышал таких не нужных ему разговоров.

Костер погас, и за ним никто не следил. На дворе стоял апрель, и было тепло. Богачи выпили, и многие придвинулись к играющим в карты.

— Ты, Куриль, говоришь такое… Люди перестанут бояться духов, — сказал Тинелькут. — Ходи.

— Пусть бога боятся, — ответил Куриль. — У меня хорошие карты…

— С богатыми и почтенными людьми шаманы живут мирно, — сказал Чайгуургин.

— Шаманы в каждую душу пролезли. А я и ты только ясак собираем.

— А я больше ничего и не хочу делать. Мне наплевать, что там шаманы в бедных стойбищах вытворяют…

— Может, ты забыл, что когда-то наши люди за ножи хватались. Кака не доведет до добра: по ухватке вижу. И Тачана такая же. Кого, скажи, Друскин призовет тогда? Шамана? Тебя призовет, меня призовет. А то еще и к царю повезут. Мельгайвач и Сайрэ грызлись — а чукчи с юкагирами чуть врагами не стали. Было такое?

— Ну, до этого мы не допустим. Мы же все братья, — сказал примирительно Чайгуургин. Он повернулся и закряхтел: — Ох… Вроде опьянел, а боль чую.

Каку все равно вызывать придется: а то как бы в тот мир не уехал… Что там у тебя, Потонча?

— Хе-хе-хе… Господин с госпожой и туз — все козырные…

Куриль бросил карты, остальные тоже.

— Еще выпьем! — предложил Тинелькут, — Сейчас молодые придут, а мы слишком серьезные… Нальем?

— Оленя там закололи? — спросил Потонча.

— Жена все слышала. Она догадливая у меня… Выпили?

— Выпили…

Гости, однако, и без того уже опьянели. Но горькая вода из плоских и круглых бутылок забулькала снова.

— …Я тебе, мэй Чайгуургин, еще и такое скажу, — не успокоился, но уже стал заплетать языком Куриль. — Ты там, на ярмарке… лежал в яранге и охал. А я… ходил… Все видел, десятью глазами смотрел… Богатая ярмарка?.. Никто не помнит такой богатой. Петрдэ вон спит, а то бы сказал, как было раньше… Да Тинелькут помнит… Нет… сбился я. Забыл, что сказать хотел…

— Выходит, сказать хотел, что легче жить будет, — напомнил Тинелькут, который хитрил — пил меньше других.

— О! Правильно!.. Сейчас люди без чая? Так? Без табака? Так?.. Колымчане голодают? На Алазаи что?.. Эх… Да, говорю: попрет товар в тундру, а царь ясака прибавит. Вот…

— Пусть. Пороху больше, чаю-табаку больше — и песца больше…

— Песца больше — шаманов больше! — сказал Куриль. — И шаманы жадней… Ты, Чайгуургин, ты, Тинелькут, вы все, друзья, понимаете? Ясак… С шаманов его не возьмешь.

— Э, Куриль, чего о том толковать! Соберем… любой ясак… Соберем! — Чайгуургин хотел вздохнуть и потянуться, но схватился за грудь, сморщился. Перетерпев боль, он уже не так бодро спросил: — Скажи, что собираешься делать?

— Черную веру хочу заменить светлой. И все! И конец!.. Поставь-ка церковь, да своего попа туда… Как? Другой разговор? Да приветь попа… А две веры — много… Мешают шаманы мне…

— Мудрый ты человек, Афоня! — сказал Потонча, который был трезвей всех, трезвей даже Тинелькута. — Не зря тебя Том обнимал.