Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Ничего этого Пурама не знал. Верней, знал, но забыл. Его, однако, ничуть не задело бешенство Алитета: бьют — значит, надо, совсем не виноватого не ударят… Войдя во вторую настежь открытую дверь, он увидел компанию богачей и купцов, плотно сидевших вокруг столов, заставленных бутылками и едой. Кого-нибудь разглядеть он не мог, потому что в доме висела настоящая туча синего дыма, в котором резко мигало слабое пламя жирника.

Впрочем, он разглядывать и не хотел. Ему достаточно было увидеть в углу ворох шкур, бочку, а на высоком ящике — жестяной жбан, чтобы понять, что здесь к чему и что ни к чему. Он бросил сверток в общую кучу и взялся было за кружку, но остроносый чукча положил руку на жбан.

— Что бросил? — спросил он и приподнял бровь. — Залинялые бросил? А ну обратно возьми.

— У твоего отца залиняла голова, — спокойно сказал Пурама. — Погляди.

Сердце у Пурамы, однако, заколотилось: если шкурки он взял у Петрдэ, то они могли быть и старыми. И тогда ему влепят не пятерней, а кулаком. К счастью, все обошлось хорошо, да тут еще подскочил Алитет, который сказал:

— Он первый раз — две ему. У нас все по совести.

— Наливай сам, — зло приказал остроносый чукча. — Тут нету работников.

Пурама выпил одну кружечку, выпил другую и собрался было идти, но заметил склонившегося над уголком стола Ниникая. И ему вдруг захотелось непременно остаться.

Ниникай был пьян, однако не сильно. Это Пурама определил сразу. Длинные черные волосы Ниникая свалились вниз и закрывали половину его лица. Он смотрел одним глазом. На Алитета смотрел. Хороший охотник в момент понимает взгляд зверя, а человеческий еще быстрей. Ниникай уже давно следил за помощниками Томпсона, но особенно за Алитетом — и все полней и полней наливался кровавой злобой. Из-под его кухлянки выглядывала круглая костяная ножна… А рядом с ним вертелся на скамейке бледный не то от нетерпения, не то от бессилия Лелехай.

— Ты, крючок! Я здесь остаюсь, — грубо сказал Пурама. — Я богач, я близкий родственник головы юкагиров. Вон сидит он с Томпсоном.

— Ну и шагай! — так же грубо ответил чукча, но оправдался: — Шкурки мы должны проверять, чтобы нас в Америке не осмеяли… Что ты даешь! — набросился он на следующего мужика, уже схватившего кружку. — Какие это камусы? Кто их выделывать будет — я? Жесть принес, а не камусы, меркешкин.

Иди отсюда. Добротой американца пользуются… Ну, а ты, красавица, что принесла? — обратился он к пьяненькой чукчанке с лицом, густо разрисованным наколками. — Вышитые рукавицы? Пойдут… Любишь водицу-то горькую пить?

— А кто же не любит ее?

— Ну, тогда пей да иди скажи подружкам своим, что я приму и красивые новые вещи. Только новые и только красивые.

А в это время мужик, у которого не прошли плохо выделанные камусы, убеждал Алитета:

— Ну, возьми эти вот за полкружки!.. За четверть кружки…

— Принеси хорошие — за все полторы и выпьешь. А так не возьму.

— А где же хорошие взять?

— Попроси взаймы. После отдашь… Уходи, не мешай!

— У-у, — завыл со злости мужик. — Раз в жизни хотел… до конца хотел повеселиться…

— Алитет, Алитет. Мэй, догор… Хочешь?.. На смех… им… всем вам… на смех… в бочку залезу… А что выпью — мое.

Алитет, не размахиваясь, двинул ему ладонью в рожу и остался стоять, будто ничего и не сделал. А мужик упал и скорей-скорей пополз на четвереньках к двери, оставляя на грязном полу черно-красные капли крови.

Пурама делал вид, что отыскивает местечко за столом богачей. Но богачи его не интересовали. Он не спускал глаз с Ниникая, хоть и приходилось их сильно косить в сторону. Ниникай не пошевелился, когда Алитет ударил пьяного мужика. Это еще, однако, ничего не значило: северный человек терпелив и умеет хитро скрывать намерения. Пурама чувствовал, что Алитет давно заметил пристальный взгляд из-под чуба. Но ведь скрыть намерение можно по-разному: расчет Ниникая, наверно, был прост — все вытерпеть, обмануть спокойствием.

Пурама напряженно старался предугадать, как это произойдет. Алитет обязательно увлечется — это он врет, что сохраняет спокойствие, видя кровь и чувствуя безнаказанность. Кровь — она бесит… И тогда Лелехай повалит жбан с водкой, отвлечет внимание остроносого чукчи. А Ниникай встанет, быстро пройдет в дверь, оставив Алитета корчиться. Если же он так не сделает, испугается, то уж наверняка толкнет его через порожек и начнет бить ногой по лицу…

Прижимаясь к стенке, Пурама за спинами богачей пробрался в глубину комнаты, глянул на играющих в карты и нетерпеливо пошел назад. Он вдруг начал метаться. Горькая вода как-то сразу ударила ему в голову — пришел-то сюда, ничего не поев, и здесь не закусывал. Надо было найти местечко: пусть вертятся глаза и мысли, а он вертеться не должен… Пурама опустился на корточки возле самой стены, быстро достал кисет и трубку, рукой побеспокоил незнакомого богача, взял у него дымящую трубку, прикурил и огляделся, не поворачивая головы. Четыре шага до Ниникая, до Алитета — два…

Лелехай заметил его и, кажется, повеселел.

И сразу же мысли точно кто-то хлестнул вожжами, хлестнул еще и еще. А те самые ноги — толстые и проворные ноги в унтах, которые искалечили Чайгуургина, были совсем рядом. Под гулкий стук сердца и шум сплошного пьяного говора, упрямо помня, что все происходящее здесь и еще не происшедшее — это прощание с ярмаркой, хмельной Пурама напряженно соображал, как повести себя напоследок: "Алитет сирайкан, его надо бить, бить в кровь, чем попало и по чем придется, может, до смерти бить"… Но удивительно — бить его собирается Ниникай. "За что собирается бить? За Чайгуургина мстить хочет? Подговорил его Лелехай? Пусть бьет. Все равно получится, что не за одного Чайгуургииа"… А может, Пурама просто Ниникая не знает?.. "Разве при людях мстят, зачем при людях?.." Да он и в самом деле Ниникая не знает. "И о Пайпэткэ Ниникай нынче подумал и сейчас бесится потому, что простых людей тундры бьют. Нет, Ниникай парень хороший, наверно, хороший"…

И Пураме нестерпимо захотелось получить подтверждение своим новым горячим мыслям о Ниникае. Пусть бы он только встал, пусть бы совсем незаметно потрогал нож… Тогда бы?.. Что было б тогда? "За ноги Алитета дерну, — решил Пурама. — Он кувыркнется. И пусть Ниникай месит его. А с остроносым чукчей я как-нибудь справлюсь…" Сердце его еще сильней заколотилось, а зрачки нетерпеливо скользнули вниз — за правым голенищем он носил охотничий нож. И только поднял он глаза, как Лелехай согласно скривил губы и осторожно кивнул.

Мысли пьянеют быстрей и сильней человека. И нет внутри самого человека силы, которая отрезвила бы их. Но У Пурамы сегодня такая сила была.

"Так. Случится все это, быстро случится. А что будет дальше? — подумал он. — Ниникай прыгнет на нарту и улетит в тундру, а может, в тайгу. А как быть ему, семейному человеку? У Пурамы тордох, жена, ребенок, охотничьи снасти, хозяйский скарб и еще тут пятьдесят три оленя… Рискнул бы Ниникай на его месте? Даже пьяный? Э, наверняка не рискнул бы"… — Пурама задрал голову и уставился глазами в мутное облако табачного дыма.

Взгляд его надолго завяз в этом облаке, угрюмо клубившемся над черным, как попало набранным из горбыля потолком. К Пураме пришло пьяное успокоение, и все только что сгоряча пережитое поплыло в разные стороны. Он и сам будто поплыл вверх, оставляя где-то внизу говор, шум, крики картежников и то, что не позволяло ему вертеть головой, — упрямый, заледеневший взгляд Ниникая из-под чуба и порывистые движения толстых ног Алитета.

Наконец он увидел себя на нарте, пробивающимся сквозь густой туман к далекой Соколиной едоме. Он будто бы дремлет и вспоминает последнюю ночь шумной ярмарки… Была вроде бы какая-то суматошная, кровавая драка, в которой погибли и Алитет, и остроносый чукча… Он дремлет, смутно припоминает и слышит разговор Куриля с Тинелькутом: "Томпсон обиделся, навсегда уехал…" — "А мне он сказал, что через три года на ярмарке будет Свенсон. С десятью Алитетами будет…" — "А я слышал — исправник приедет. С казаками. Он ведь с ярмарки тоже барыш имеет…"

Неожиданно для себя Пурама встал. Он покачнулся, мутными глазами осмотрел все кругом, ни на ком и ни на чем не остановив взгляда.

"Спать пойду, — решил он. — Ничего не хочу. Спать хочу… А это — пустое все. Кто я им — ниникай?" [73]

Он пальцем примял табак в погасщей трубке — чтобы не высыпался — и шагнул было в двери, но вместе с ветром в лицо ему ударило еще что-то более холодное, сразу проникшее в грудь, в сердце, в голову. Лучше бы ударил его Алитет — просто так, ни за что. Но на него налетела тоска — черная, ледяная, без проблеска. Он понял, что уходит не из заезжего дома, а из заезжего мира, уходит навсегда в свой привычный печальный мир. И пьяная обида на весь божий свет железным капканом перехватила ему горло. В том привычном печальном мире теперь ему будет совсем плохо, совсем безнадежно…