Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Оставался еще один путь. Часть огромного стада Куриля — это его, Пурамы, часть. Раз Куриль не выполнил слова, не отдал этих оленей на общее богоугодное дело, стало быть, он взял грех на свою душу, и если Пурама намекнет — Куриль тут же отрежет часть стада. Вот и ружье!..

Ружье у него в руках. И он уже было решил поговорить утром на этот счет с Курилем. Но шаманы научили Пураму рассуждать, глядеть во все стороны, а не в одну. Что же получается у него? Всемогущий бог почему-то не вразумил Куриля, не подсказал ему, как дальше быть, — года идут, а он не подсказывает. Может, он испытывает Куриля — стоит доверять ему большое дело или не стоит? Но бог, наверное, не разгневается, если Куриль отдаст оленей тому, кто их приобрел своими стараниями: не сумел его раб исполнить благо задуманное дело — что ж, значит, и не сумел. Зато честен. Афанасий может спокойно жить. А Пурама? Пурама променяет оленей. На ружье променяет. Вот так просто, не задумываясь, не вспомнив бога, возьмет и променяет…

Дорога вела к обрыву. Бог испытывает его. Испытывает так же, как Куриля. Нет, не так. Курилю он ружья не показывал. Показывает ему, соблазняет. А чем сильней соблазнишь охотника, как не ружьем? Возьмешь эту красиво и ловко сделанную двустволку — бац, а стволы на куски… А один кусок — в лоб… Нет, нет — богу не нужна его такая смерть: зачем ему пробивать в голове простого охотника дырку? Он просто оставит Пураму в тундре с обломком приклада и скажет: "Ну вот — а теперь думай…"

И станет Пурама на всю жизнь чужим, нелюдимым человеком, к тому же еще и посмешищем…

Когда посреди ночи Чайгуургин тихонечко застонал, Пурама лежал с открытыми глазами и был очень спокоен. Ему уж не хотелось иметь второе ружье, к американцу он передумал идти.

Он и заснул бы так, очень спокойно. Однако ружье было рядом, и оно все-таки не давало покоя. Ведь может же кто-то не мучиться, не размышлять — взял, швырнул из мешка чернобурки, забрал красавицу — и под бок ее. Просто все…

И тут Пурама вдруг возненавидел всю ярмарку. Богачи, купцы, перекупщики, шаромыжники — все эти важные и мелкие хитрые люди ему показались одинаково нехорошими, жадными, сумасшедшими из-за жадности. Он мог бы поклясться, что только сотую долю всех отданных купцами шкурок эти люди добыли сами. А где остальные взяли? Собирали ясак — и не весь отослали царю? Или у голодающих брали за кусок мяса? Не за кусок, а за малый кусочек, потому что от тысячи оленей даже целый олень это только кусочек… Но разве достойно мужчины не самому добывать шкурки, а брать у других или выменивать взятые у других — за порох ли, за иголки, за материю или ружье?! Пурама лежал в одной яранге с шестью такими людьми: тут были Тинелькут с братом, Чайгуургин с племянником, его шурин Куриль и старик Петрдэ. И он с насмешками и злостью припоминал, как каждый из них, кроме старого жадины Петрдэ, метался по ярмарке, вынюхивая, выслеживая товар или бросаясь в толкучку, при этом вовсе не вспоминая о том, что в мешках у них — чужое добро. Особенно гадким ему казался Чайгуургин. Огромный, могучий детина с разбитым боком лезет в толпу, обливаясь потом, выкидывает чернобурок, живыми которых наверняка и не видел, берет ружье, потом бессовестно шутит. Он шутит — а все гогочут… А другой великорослый детина, которому бы на медведя ходить — американец, — трясет коробочками с иголками и хватает на лету шкурки… Куриль важничает, хочет показать себя достойнее, умнее и честнее других — но все-таки берет от американца подачку, а придержанные шкурки тут же сбывает Мике Березкину…

Когда Чайгуургин застонал утром и сказал, что терпеть больше не может, Пурама подумал: "Так и надо тебе. Хоть бы у твоего американского ружья стволы разлетелись на части".

Такой была эта ночь Пурамы. Но одно дело — ночь. Если надо спать, а сон не приходит, то вместо сна приходят тяжелые и дурные мысли. Когда же человек отдохнет и проснется — тут дело другое. На все передуманное и пережитое человек непременно посмотрит сверху. Что Пураме Чайгуургин? Разлетятся ли при первом же выстреле стволы у его ружья или он будет хвастаться им до старости лет — какое ему до этого дело? Пурама едет домой — вот что теперь главное…

Вспомнив о доме, о тундре, невыспавшийся охотник зевнул, нехотя, по привычке достал кисет и трубку. Прикурить огня не было, потерял кремень, но он не стал искать глазами ярангу, из которой бы поднимался дым. Сунул в рот трубку, спрятал кисет — и вдруг остро почувствовал здешние запахи. Дым ярмарочного стойбища был совсем не таким, как в Улуро. Там топят сырым тальником, и дым всегда отдает едкой горечью. Здесь на костры ломали сухие сучья, и дым потому был нежным, пахучим, приятным. И еще здесь круто, приветливо пахло помягчевшей к весне древесной корой и конским навозом…

Пурама подумал о том, что ему в общем-то везет в жизни. Вот ведь никто из простых людей не видел этой ярмарки и наверняка никогда не увидит. А он побывал и насмотрелся всяких чудес. Его теперь каждый день будут расспрашивать… "А что, если бы все стойбище на эти дни перекочевало сюда? Вот бы уж простым людям-то любопытно было! — Пурама вынул изо рта трубку и усмехнулся, представив себе, как удивлялись бы старики и старухи, как радовались бы ребятишки. — А разговоров, а разговоров бы потом было — на много зим… Да, а с чем бы приехали сюда люди? А что, если бы устроить ярмарку без богачей и купцов? Э, нет — плохая получилась бы ярмарка. Невеселая. Нет, совсем не получилась бы ярмарка…"

И он, мельком вспомнив обо всем пережитом ночью, стал рассуждать трезво. "А, да не в этих людях все дело! Не приехал бы Чайгуургин — приехал бы вместо него Кака. А вместо Березкина — Мамахан. Иголки мог привезти не Томпсон, а Свенсон… Нет, это не они придумали ярмарку. Наверно, богом она заведена. Может, и к лучшему заведена. Нахватаются здесь богачи иголок, сахару, табаку, чаю — и успокоятся. От них и простым людям что-нибудь перепадет. А когда разъезжий купец появится в тундре — богатый человек ничего у него не возьмет, и все достанется простым людям…"

Душа Пурамы улеглась. В глаза ему уже било солнце, взошедшее над макушками леса. "Ишь ты, дни-то какие стоят! Даже слабого ветра не было…

Да, надо бы наломать сучьев да сходить поглядеть оленей". Пураме стало совсем хорошо, когда он вспомнил о своем выигрыше: пригнать домой пятьдесят три оленя — из-за этого стоило ехать на ярмарку…

Он повернулся назад и начал приглядывать дерево с сухими нижними сучьями. И в это время увидел Лелехая и Ниникая, вышедших из яранги.

Брат Тинелькута был женихом — чуть-чуть переростком. Считалось, что он мог бы обзавестись семьей лет пять назад. Звался он Ниникаем, а попросту парнем, был он очень красивым, ну, а красивый парень из богачей всегда на виду и на языке. Не сбылись ожидания, что Ниникай вот-вот начнет разгонять молодую кровь: он стал пить и пить, а беды девушкам от него не было. Прошлой осенью он как будто сошелся с очень красивой чукчанкой. Однако прошла зима, а Тинелькут свадьбу не собирал. И сам Ниникай что-то мудрил: новую невесту не подыскивал и с этой не сходился по-человечески… Это был высокий, ладный, хоть и не плечистый парень, с гибкими молодыми движениями, которые не могла скрыть свободная одежда из шкур. Лицо у него чуть лоснящееся, в меру смуглое, волосы мягкие, и нигде они не топорщатся, нос ровненький, губы нежные. И только глаза ему как будто достались чужие — они диковатые, а часто — когда он выпьет — еще и въедливые, какие-то опасные. Из-за этих-то глаз всем и казалось, что Ниникай непременно начнет куролесить.

Пурама не просто не любил его, но ненавидел, как только может ненавидеть мужчина более молодого мужчину. Почему — он не знал сам. Может быть, потому, что Ниникай чем-то походил на него — нет, не красотой, а гибкостью тела, глазами; да, только этим. Между ними, однако, и впрямь была огромная разница: один пил и жил в свое удовольствие, а другой рыбачил, ходил на зверя, впутывался в грызню шаманов, любил, чтобы о нем говорил народ… Ну, а толстенького, маленького Лелехая Пурама вообще не считал достойным своего внимания.

Сейчас оба молодых богача шли прямиком к Пураме, хотя им следовало бы идти к купцам — чтобы потихоньку от старших выпить горькой воды: камусы-то завернули в тряпочки, — видно.

— Что? — спросил Пурама, когда они подошли к нему и молча стали разглядывать его лицо, будто никогда не видели.

— С нами… брат, а? — неуверенно, но стараясь выглядеть отчаянным, попросил Ниникай. — Понемногу бы… для веселости…

— Я пью только вечером, да и то если душа горит, — ответил охотник.

— Домой собираешься, а душа ничего не просит? — спросил Лелехай.

— А чего ей гореть! Жене три маха материи привезу, сыну — американских калачиков, а себе — пороху и пуль… — Пураме показалось, что Лелехай грубо намекает на его зависть к богатым людям, которые увезут с ярмарки очень много товаров.