Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Худой, узколицый Мика Березкин даже закрыл глаза и зашатался, словно у него в голове потемнело, когда он понял, какую совершил ошибку. У него в амбаре хранился запас иголок, предназначенный для самого верного барыша: он всегда поддерживал высокую цену на них. Теперь произойдет непоправимое. Люди нахватают вдоволь иголок, а его будут лежать и ржаветь, их придется сбывать за бесценок… И как он не догадался взять их с собой, хотя бы на всякий случай — разве тяжело их было везти!.. Он поглядел в сторону острога — и чуть не заплакал. Можно послать человека, но ведь опередить американца теперь не удастся — день на середине, а завтра будет поздно. И все-таки Мика подозвал Якова Габайдуллина — своего помощника и сказал ему, отходя в сторону:

— Скорее — в острог… Возьмешь все иголки, все до одной. Гони собак, скорее! Ни одного лишнего шага не делай…

А купец Саня Третьяков смотрел на восточного чукчу, который втыкал иголки в куски материи, с такой бессильной ненавистью, что его, наверное, пожалел бы сам американец Томпсон.

Зашевелилась ярмарка. От толпы в разные стороны — к тордохам, ярангам и нартам — бросились, сломя голову, подручные богачей. Сейчас руки их развяжут мешки с драгоценными шкурками — и уже ничто теперь не остановит горячку.

Зашушукались и купцы. Иголкам Томпсона надо противопоставить хоть что-нибудь. Людям тундры не прожить без охотничьих причиндалов — без пороха, гильз, дроби, ножей, капканов; надраенный медный чайник сведет с ума любого богача, фарфоровая кружка или тарелка — это богатство, аршин цветастой материи заслонит невесте красоту северного сияния… Есть это все у купцов, есть. Но иголки…

— Первый приз — коробка иголок, два наперстка и мах материи! — объявил по-чукотски помощник Томпсона. — Второй — полкоробки иголок, один наперсток и мах материи, третий — мах материи и пять иголок…

Это было ужасно. Сколько же у американца иголок, если он ради потехи отдает больше полутора коробок?!

А нетерпение женщин уже угрожало непоправимым скандалом. Они могли без разрешения кинуться к жерди, и состязание тогда превратилось бы в потасовку.

Вот кричат и размахивают руками три чукчанки, ссорясь из-за места возле черты, вот переступила эту черту на снегу красивая молодая девушка — и ссорщицы немедленно хватают ее, тянут назад, но сами тоже переступают черту — их тоже хватают и тянут назад. Из толпы между тем выскакивает старуха со сморщенным, как почерневшие оленьи мозги, лицом — она тянет за руку десятилетнюю внучку и оглядывается назад — в глазах у нее и бешенство, и недоумение: она определенно не понимает, почему люди ждут и не бросаются за подарками… Ближе всех к жерди кучкой стоят ламутки с Анюя и Омолона.

Побегут только чукчанки, а они — ни за что; бежать на глазах у мужчин — это для них позор. Однако лица стыдливых ламуток горят такой отчаянной завистью, что, кажется, у людей не бывает более сильной борьбы всемогущего желания со всемогущим законом. Да что ламутки! Сейчас и мужчины грубо оттеснили бы этих чукчанок, если б Томпсон разрешил. Легко сказать — коробка иголок задаром!..

Весь сияющий и в меру злой, восточный чукча заметил взмах перчатки своего хозяина — и крикнул по-американски, рубанув воздух рукой и даже присев от старания:

— Фовод!

Толпа чукчанок ринулась вперед. Сразу же эта толпа, ожесточенно заработавшая ногами, будто отбросила от себя лишний груз — старуха со сморщенным лицом упала на первых шагах, высоко задрав ноги. Громкий хохот всей ярмарки был беспощадным ответом на ее дремучую неосведомленность в жестоко-потешных законах игр. Этот хохот не пощадил и ее внучку, которая тоже упала и, быстро вскочив на ноги, залилась с испугу, а может, от досады, отчаянным плачем. Народ двинулся за бегущими женщинами, теперь уже забыв обо всем на свете.

— Ну глянь, ну ты глянь — как медведи, бегут! — тормошил ламут другого ламута. — И зады без хвостов, и ноги назад не откидывают…

— Срамота!

— Чистая срамота!

— Ги-ги-ги…

— А ноги-то вон у той кривые, как оленьи рога!..

— Ой!., споткнулась. Это самая длинная… упала! Га-га-га…

Неожиданно хохот, крики, улюлюканье стихли: путь женщинам преграждал высокий сугроб. С разгона передние сразу попадали. Чуть отставшие немедленно настигли их — и какое-то время невозможно было понять, что делается там, в сугробе. Были лишь видны барахтающиеся тела да летевшие во все стороны ошметки снега; в наступившей тишине слышались хруст ледяной корки сугроба и отчаянное пыхтение завязших женщин. Но вот из этой кучи вырвалось несколько человек — и вся ярмарка заорала сотнями глоток; одни кричали от азарта, но мужья бегущих — по-разному: одни радостно, другие зло, третьи ожесточенно, четвертые лишь мычали и охали от досады.

За сугробом дорожка была очень узкой, стесненной кустами и снежным заносом. Десятерым первым женщинам здесь никак нельзя было по-честному состязаться — передние не уступали дорогу. И поневоле началась потасовка.

Вторая оттолкнула в сторону самую первую. Та чуть не упала, а когда поняла, что случилось, — бросилась из последних сил за обидчицей, догнала ее, схватила за волосы. Моментально дерущихся опередили другие, но и среди них завязалась схватка. Раздались крики, кто-то отлетел в сторону и плюхнулся в снег, кто-то попытался обежать стороной дерущихся, но завяз по пояс в сугробе над ямой.

Шутки уже не были шутками, и мужья не могли молчать. Тем более что заветная жердь была недалеко.

— Это твоя схватила мою за волосы. Зачем схватила?

— Толкаться не будет! Пусть толкает тебя.

— А ей надоело глядеть на кривые ноги. Хлыстом свою погоняй по тундре — может, ноги прямыми станут…

— С кривыми — да первая. А за такие слова — убью!

— Том! Том! — перебил спорщиков громкий голос. — Ты сейчас иголками торговать будешь или жен мирить?

— Мужиков будет мирить! — ответил за американца другой весельчак.

Томпсон икал от смеха и огромным клетчатым платком вытирал слезы.

Другой рукой он держался за живот, который вздрагивал так, будто в нем бился теленок.

Четыре женщины резко рванулись вперед, оставив позади и кривоногую, и ее соперницу.

Толпа загоготала, как табун лошадей.

А у четырех женщин от смертельного напряжения и близкого счастья глаза перекосились или залезли под лоб — вместо глаз виднелись только белые точки.

Одна из четырех бежала чуть впереди; чтобы обогнать ее, вторая сняла рукава — и керкер ее поволочился по снегу. Третьей вдруг стали мешать толстые, длинные косы — она засунула их в рот и прикусила зубами. Четвертая неожиданно выдохлась, руки ее повисли, а ноги подкосились. Но в этот момент третья — та, что держала косы в зубах, поскользнулась и грохнулась на спину.

Увидев это, потерявшая силу и надежду воспрянула духом, зачастила ногами.

Однако глаза ее не все видели — она наступила на рукав, волочившийся по снегу; ноги ее разъехались, и она шлепнулась. Тут же упала вбок и та, которая волочила свой керкер. Тогда вперед, словно из ямы медведица, бросилась упавшая на спину: она не выпускала изо рта косы, зубы ее были оскалены, и понеслась она почти на четвереньках.

А толпа заорала что было мочи: самая первая схватила двумя руками яркий кусок материи, скомкала его на бегу, прижала к груди — и упала в снег, как убитая пулей. Полная коробка иголок и наперстки, привязанные к материи, достались одной, всего одной женщине! И подступившая к самой жерди толпа шумела, приплясывала, подпрыгивала — будто шаманила. И не было ей никакого дела до того, что женщина потеряла сознание, что к ней бросился муж, который никак не мог вытащить из ее окостеневших рук богатой добычи.

А между тем женщина, закусившая косы, нырнула под жердь — и все увидели, что второй клок материи остался на месте. Упала женщина, но не замерла, не потеряла сознание — она сразу же села и начала медленно водить по сторонам мутными, сильно перекосившимися глазами. Видно, сплошная чернота была в ее голове.

Но четыре руки, разом сдернувшие материю, она разглядела. И тут же вскочила.

— Мой приз! Отдайте! Я не успела схватить!

— Ишь ты какая! Она не успела! А я успела!

— Нет, я, я первая сдернула!

— Как это первая ты? Все видели — я! Не ври!

— Ты не ври!

— Я первая прибежала — мой приз!

— Не успела — бери третий.

И, глупая, тряхнув косами, бросилась к последнему призу. Но вместе с ее руками в материю вцепились еще четыре руки.

— Уходи! Не твой!

— Как — не мой! Кто прибежал раньше? Отдайте — моя материя.

— Ага! Погналась за вторым — не сумела сдернуть. Теперь за чужой ухватилась? Уходи!

И сильная рука ловко поймала ее толстую косу, рванула в сторону.

— Ай-ай! — закричала несчастная.

А материя треснула с краю и поползла вдоль по нитке, рыча, как медведь.