Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Э, да ты ничего не выменял! — удивился Куриль, подойдя к старику дяде, караулившему свои нарты.

— Да я думаю, что, пожалуй, лучше обменять в Нижнем, — сказал Петрдэ. — Мне только ведь чай да табак нужны. А это и в Нижнем есть.

— А порох, а сахар? А песочная еда?

— Ну, это все ни к чему. Своих оленей похором убивать не буду, песочную еду — эти оладьи да лепешки — пусть купцы и попы едят. Мы на мясе и рыбе выросли. А сахар только охоту к еде отбивает: в тундре, слава богу, ягоды много.

— Да тебе выгодней здесь сплавить камусы и шкуры! В Нижнем только песца возьмут! — рассердился Куриль.

— Не возьмут камусы — и ладно. Место в тордохе найдется.

— Вот что, дядя, получится: в Нижний приедешь — разворуют твою поклажу. С ярмарки пьяный народ потечет, баловаться начнут…

— А вот это ты правильно говоришь, — наконец насторожился Петрдэ. — Молодой ум, он, конечно, резвей старого. Об этом я не подумал. Наверно, придется развязывать воз. Да я еще тут подумаю хорошенько…

— А чего ж ты, старик, вчера в заезжий дом не зашел? — спросил Чайгуургин, глядя на его скрюченную руку. — Американец-то за так всех угощал. Напоил, накормил — и ничего не взял.

— Приедешь домой, Чайгуургин, — детям будешь сказки рассказывать, — ответил Петрдэ. — А над стариками смеяться — грех.

— Нет, правда! И Куриль подтвердит. Ты разворотливей будь — времена другие настали.

— Ладно, пойдем борьбу поглядим, — сказал Куриль, напяливая рукавицы.

— …Даже на Индигирке знают о его скупости, — сказал он чукче. — И зачем ехал?.. Да тут еще дело не в скупости. Видел, сколько товара на ярмарке? А вспомни, сколько было его лет двадцать назад. Разница?.. Только люди в тундрах живут, как сто зим назад жили…

Море людей столпилось вокруг борцов. Не все, правда, стояли: рядов десять передних уселись на снег, но остальные образовали непроходимую стенку. Чайгуургин еще мог видеть происходящее в середине, а Курилю не помогла бы и нарта. Они обошли кругом всю толпу — и без толку.

— Дайте-ка мне дорогу! — сказал наконец Чайгуургин, расталкивая стоящих. — Бороться буду.

И их пропустили.

Боролись якут Третьяков Саня и тот самый восточный чукча, что служил разъездным купцом у Томпсона.

Чайгуургин и Куриль сели рядом с Пурамой, Потончей и самим Томпсоном.

Толпа гудела, как Большое Улуро во время шторма: то орали все сразу восточные чукчи, то все сразу якуты — так, волнами, и переливался крик; не молчали и остальные.

Томпсон сидел, обхватив колени ручищами, вздрагивал, качал головой и без конца повторял одно и то же:

— О-эй… О-эй!.. О-эй!

Если Чайгуургин сразу же с головой окунулся в саму борьбу, то Куриля больше привлек американец. Что озна+ чало это "о-эй", на чьей стороне был он? Ему надо было переживать за восточного чукчу, за своего помощника, но он подбадривал одинаково и того и другого. И вдруг у Куриля мелькнула мысль: да ведь Томпсон — самый чужой здесь человек, ему совсем безразлично, кто кого победит…

Но вот чукча рывком приподнял якута. В воздухе мелькнули новые обутки Сани — и борцы рухнули наземь. Якут был на лопатках. Восточные чукчи издали такой оглушительный крик, что с ближних деревьев посыпался снег.

— О-эй, — спокойно сказал американец и вставил в рот белую папироску.

А Потонча упал лицом вниз и со злости начал бить кулаками по снегу.

Видно, сильно не любил он чукчу — такого же подручного американца, каким был он сам. Пурама, переживавший за Третьякова, глянул на Потончу и вдруг закричал:

— Молодец, мэй! Молодец! Хорошо! — Он встал и ушел на другое место.

Пурама всячески избегал встреч с Потончей, но тот без конца попадался ему на глаза. И охотник знал, в чем тут дело. На днях будут оленегонные состязания, и оставшийся не у дел купчик рассчитывал погулять надармака: в победе Пурамы он не сомневался.

А восточный чукча, расправившись с Третьяковым, не ушел с середины.

Расставив ноги, он стоял, отдыхая и давая понять, что ждет нового противника.

И тут молча поднялся Чайгуургин. Он бросил Курилю рукавицы и вышел на середину.

По толпе прокатился шепот. Чайгуургина как борца хорошо знали многие.

Однако теперь он был головой западных чукчей, и никто не думал, что он решится опять помериться силой. Но Чайгуургин вышел — и толпа, пошумев, замерла. Ожидали увидеть что-то такое, что запомнится на долгие годы.

Восточный чукча сильно вздохнул, гаркнул на выдохе и неожиданно накинулся на огромного Чайгуургина.

Никто в точности не успел разглядеть, что и как произошло. Все только увидели короткую схватку, после которой Чайгуургин грохнулся навзничь, а восточный чукча вдруг начал пинками бить его в бок.

— Эй, нельзя! Стой! — закричали ближние.

Те, кто сидел, повскакивали на ноги, задние немедленно наперли на них.

Опасаясь давки, вскочили и заправилы ярмарки — богачи и купцы. Американец испуганно осмотрелся и стал нервно натягивать черные меховые перчатки и обминать кулаки.

Куриль, Лелехай, Пурама и еще какие-то люди оттолкнули восточного чукчу, быстро подняли Чайгуургина, лицо которого перекосилось от боли, и повернулись к борцу, ожидая ответа.

— В пах ударил меня, сюда ударил меня! Это — по правилам? — тяжело дыша и побледнев не то от злости, не то от страха, сказал драчун.

— Он сам налетел, — проговорил Чайгуургин. — Я не хотел… Я бы и так его положил. Нечаянно вышло…

И голову чукчей под руки повели сквозь толпу.

Поравнявшись с американцем, который снимал перчатки, Куриль опять услышал "о-эй", сказанное удивительно безразличным голосом. "Прав был Потонча, — проскользнула мысль. — Ему все равно… Сейчас белую папироску достанет". Чтобы убедиться в точности своих мыслей, он оглянулся. И верно — американец пустил над головой дым и уже повернулся к кругу, на который вышел обнаженный по пояс второй восточночукотский борец.

День был солнечный, тихий. Состязания продолжались. По примеру восточного чукчи, борцы теперь выходили на круг в одних меховых штанах и камусах.

А Чайгуургин в это время уже лежал в яранге Тинелькута и охал. Пальцами он нащупал два переломанных, хрустевших под кожей ребра.

Вяло прошел следующий день большого обмена. Соревновались в беге и прыжках мужчины, соревновались красотой наколок на лице женщины — а обмен шел спокойно, будто бы нехотя.

Но ярмарка так не могла кончиться — и все это знали. Все — и те, кто таил самое ценное — песцовые шкурки и мамонтовые клыки, и те, кто еще крепче берег равноценное — товары, которые нельзя отдать за камусы, пыжики да оленьи шкуры.

И однажды терпенье обеих сторон оборвалось.

День этот был очень бурным.

Все началось с оленегонных состязаний. Богачи выставили по одному оленю на приз, и приз получился не маленьким — в пятьдесят три оленя. Еще вечером Тинелькут пустил слух, что юкагир Пурама не только мастак арканить, но и еще большой мастак схватывать любой приз на гонках. Рассказ Тинелькута рано утром повторил Потонча, пришедший помочь Пураме, и теперь этот рассказ выглядел так. Гонщику-юкагиру будто бы помогает сам бог: олени его не бегут, а летят — люди будто бы видели, что на снегу во многих местах не остается следов от копыт, еще удивительней то, что бесполезно срезать лямки его упряжки — чукча Кымыыргин будто бы может подтвердить это, он срезал лямки у самого финиша, но Пурама забрал приз.

Впрочем, не в одном Пураме было дело. Люди хорошо знали и Кымыыргина, и других отчаянных гонщиков, и народу пришло на состязания много — считай, вся ярмарка.

Состязания, однако, прошли довольно спокойно, никакого чуда не произошло. Просто Пурама вырвался далеко вперед, ему никто не помешал — и он поддел ногой обруч, спрыгнул с нарты и шагом, вразвалочку направился к табуну.

Протаптывая широкую дорогу между деревьями, ярмарочный люд вяло потянулся обратно. Но тут всех разом охватило какое-то тревожное нетерпение.

Все будто вдруг поняли, что проспали самое важное дело, что кто-то хитро воспользовался общим увлечением игрищами. И толпа дружно устремилась вперед, многие побежали, а важно шагавшие группами богачи моментально рассыпались, перемешались с толпой.

Поначалу тревога показалась напрасной. Люди увидели женщин, столпившихся за домами, увидели куски яркой материи, развешанные на перекладине, и успокоились: кто-то из купцов заманил женщин состязаться в беге. Ну, и всем вдруг стало весело: ничего нет потешнее этого зрелища. Но успокоение длилось недолго. Люди увидели подручного американца — восточного чукчу, который шагал к перекладине, неся в руке небольшую коробку.

Иголки! Американец ставил на приз иголки!

Вот тут-то и наступило всеобщее пробуждение. Песцовые шкурки по-настоящему в ход еще не пошли — и появились иголки. Не надо было иметь большого ума, чтоб догадаться: если американец ставит иголки на приз — значит, их у него много. За десяток иголок любой чукча, любой ламут, любой юкагир не пожалеет двух шкурок. Потому что в тундре нет ничего дороже иголки — она одевает, спасает от холода, она бережет вещи, она прославляет вышивальщиц-невест; без нее невозможно жить. Но эта могучая остренькая спасительница невероятно коварная: была в руках — и пропала, выскользнула — и хоть переверни все жилье, хоть вой волком — а не найдешь…