Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Пурама хорошо знал, что Куриль не полезет. Поэтому он рванулся назад и выскочил из кряхтящей, шипящей, осатанелой толпы. Он остановился у самой двери и начал быстро-быстро моргать, играя желваками скул и кадыком.

Наплывшие слезы размыли все перед ним, и в этой неясной, будто залитой мутным жиром картине четко сверкали только полоски ружейных стволов, поворачиваясь и так, и этак…

Неизвестно, чем бы все это кончилось и за какую цену загудело бы диковинное ружье, если бы не Чайгуургин. Загородив искалеченный бок мешочком, морщась, кряхтя и обливаясь потом от боли, он упрямо протискивался вперед. И когда до Томпсона осталось подать рукой, он поднял над головой мешочек, тряхнул его — и выкинул на белый ворох десять черно-бурых лисиц.

Черно-бурые шкурки медленно, будто живые зверьки по пушистому снегу, сползли в ложбинку и замерли.

— С Ясачной реки. Из тайги. Три раза стоят двадцать пять шкурок песца. Гок! Гок! Возьми мои лисьи шкуры.

Напрасно он объяснял и хвалил товар. Американец и без слов видел, что выпрыгнуло из чужого мешка и влетело в его еще не завязанный огромный мешок.

Он опустил ружье и рывком подал его Чайгуургину.

— На, возьми. Шкурки не пожалеешь, — сказал он, но сам не удержался и схватил один из десяти почти готовых воротников. Левой рукой он привычно колыхнул мех, правой погладил его, однако тут же отбросил шкурку, будто она ничего особенного собой не представляла.

— Эй, мэй, где ж ты такой товар достаешь? — спросил Ниникай, брат Тинелькута.

Обалдевшая от неожиданного оборота дела толпа жаждала услышать от счастливца хоть одно слово. А Чайгуургин, одновременно морщаясь от боли и улыбаясь, сказал:

— У жены под одеялом поймал… Ты еще не женат? Смотри, как бы под одеялом у твоей красивой невесты кто-нибудь раньше тебя не поймал чернобурку…

Толпа закатилась хохотом. Смеялись все — смеялся Томпсон, смеялись его злые помощники, даже смеялся Куриль. Это было концом напряжения, в котором прошел большой и горячий день. Молчали только Мика Бсрезкин да Пурама. У Мики еще оставалась половина коробки иголок в бумажках, а Пураме вдруг сделалось нехорошо от всего нехорошо — от счастья Чайгуургина, от гогота богатых людей, вообще оттого, что он приехал на эту проклятую ярмарку.

И все-таки Пурама сказал Чайгуургину, когда тот подошел к Курилю:

— А патронов-то нет. Чем стрелять будешь? Тут нужны патроны особые.

— Эй, мэй! — встрепенулся, опомнившись, чукча. — Патроны! А где патроны? Дай патроны — бери десять песцов!

— О, патроны? — выпрямился американец, гладивший шкурки, — Мэй, мы же друзья! Много будет патронов. Ничего не стоят они. Только приходи завтра: устал я.

Он вдруг бросил шкурки и направился через толпу прямо к Курилю и Чайгуургину.

— О, господа, — сказал он, осторожно дотрагиваясь голыми ручищами до их спин. — Мы еще хорошо не знакомы. Я буду очень рад видеть вас завтра в заезжем доме. Я всех позову, а вы приходите раньше… Послушайте, люди! — обернулся американец к толпе. — Если я никого не обидел, завтра к вечеру заходите выпить хоть по полкружки. Я угощаю. Глотки размочим, а то накричались так, что после ярмарки рявкать будем…

— По-заячьи разговаривать будем! — крикнул кто-то в ответ.

И толпа недружно захохотала на прощанье, двинувшись к выходу.

— Если он никого не обидел!.. — пробурчал Мика Березкин, завертывая коробку в тряпицу. — Ну ничего: будет еще ярмарка…

На Приколымье опускались потемки.

ГЛАВА 12

Последний день ярмарки был суматошным, каким-то неровным, растрепанным.

Все как будто метались на нартах по кочкарнику, отыскивая, что бы такое схватить или во что выстрелить. Да все оно и впрямь было так. Каждый, кто приехал сюда, уже сделал свое главное дело, и теперь оставалось лишь нарываться на случайную вещь, придумывать, на что бы выгоднее променять остатки, искать шаромыжника или менялу, которому позарез надо сбыть опоздавший товар. С утра еще мелькали песцовые шкурки в палатке Томпсона и в ярангах других купцов. Но охотничьи принадлежности и припасы оказались у всех, и сделки тут проходили с прижимом и быстро: есть шкурки — бери, нет — уходи. Этот товар похлеще иголок — на дешевизну надеяться нечего…

Опростали тундровики мешочки, а многие пожалели при этом, что чересчур увлеклись иголками, — опростали и вышли искать гостинцы, подарки, дешевую или случайную вещь.

Пурама в это утро проснулся рано: его, как и всех, кто ночевал с Тинелькутом, разбудил Чайгуургин. Голова чукчей стонал и охал. Сперва все молчали, как будто раздумывая, какие лучше слова сказать. Было ясно, что Чайгуургин вчера сделал сам себе хуже — больной, с разбитым боком, полез в толпу за ружьем; ружье взял, а теперь охает. Но шутить было грешно, тем более что и Тинелькут, и Куриль, и Лелехай, и Ниникай, не говоря уже о Пураме и Кымыыргине, сами, не задумываясь, полезли бы за таким ружьем — если бы у них тоже оказались мешки с чернобурками. К тому же Чайгуургину было действительно плохо.

— Полночи не спал, терпел, — пожаловался он.

И тут ему стали давать советы.

— Уезжать надо скорее, — сказал Тинелькут. — И шамана Каку вызвать.

— Ребра никакой шаман не исправит, если они поломаны, — не согласился с ним Ниникай. — Даже Токио. И ушибы не пройдут сразу. Лучше водки выпить.

— Много ты понимаешь! Тебе бы только водка.

— Тут, на ярмарке, слух про русского лекаря ходит, — подал голос Куриль. — Говорят, деревянной трубкой прослушивает, что у человека внутри делается. И заставляет пить целебную водку. Сразу вылечивает, говорят. Вот бы тебя к нему. Хоть бы только прослушал да сказал, что у тебя.

— Ну? Деревянной трубкой прослушивает? — привстал на локтях Чайгуургин. — Ой!.. Даже подняться нельзя… Это — шаман. Что ж ты мне до сих пор не сказал? Это — шаман. А вчера Кымыыргин весь день бегал — искал шамана.

— Не шаман он, а лекарь, ученый! — сказал Куриль. — Царь его от себя прогнал.

— Видишь, — прогнал! Царь-то — сын божий. Как же он не шаман, если келе внутри человека прослушивает?! А где этот русский?

— Говорят, в Среднем.

— А-а. А я думал, здесь. Но ничего. Можно и в Средний поехать. А зовут его как?

— Мускевич [72].

— Ну вот. Конечно, шаман. Сложное имя — Мукевич. Или как ты сказал?

— Мускевич.

— Запиши мне на доску — там прочитают. У них, у русских, легкие имена: Попэк, Солон, Бэрчэнов, Майкоп. А это — шаманское имя.

— Пусть будет шаман, — согласился Куриль. — Только ты поезжай.

Чайгуургин начал стонать. А когда боль отошла, неожиданно изменил решение и отверг совет Куриля:

— Ох, нет, — не поеду в Средний. Не поможет мне русский шаман. Чукча я.

— Он и якутов, и чукчей лечит. Ему все равно — так говорят.

— Нет, мне способней Каку попросить. Этот — который меня ногами-то бил, говорят, чукча прибрежный, а не восточный? Алитетом зовут. А прибрежные чукчи, они всегда ненавидят тундровиков. Может, тут вражда какая: все-таки я — голова… Ружье-то небось Алитет брал в руки — вот и следы оставил. Пусть Кака келе на него напустит. Да заодно и узнает, зачем приехал этот русский шаман…

Куриль шумно вздохнул, заворочался, сел.

— Ну вот — лучше б не говорил, — сказал он. — Опять по тундре разговоры пойдут…

Пурама не стал слушать дальше. Он отбросил шкуру, встал, подтянул меховые штаны, вышел наружу.

"Опять шаманы, опять грызня", — подумал он, усаживаясь на одну из опустевших нарт Куриля. И сразу всем телом почувствовал, что сегодня — последний день ярмарки, что завтра он поедет домой.

Пурама вздрогнул, зевнул в кулак, достал было кисет с трубкой, но не закурил. Перед ним по поляне, от яранги к яранге, от яранг к деревянным домам сновали люди с мешками, веревками, ружьями. Многие увязывали на нартах поклажу.

Домой…

Пурама сегодня долго не спал. Из-за ружья не спал. Верней, не из-за ружья. Когда Чайгуургин завернул двустволочку в шкуру и положил ее рядом с собой, Пурама задумался: пойдет или не пойдет богатый чукча на то, чтобы поменять эту двустволку на что-нибудь более дорогое? И решил, что не пойдет — он не согласится отдать ее ни за пятнадцать шкурок таких же лисиц, ни за все двадцать. Он — голова халарчинских чукчей, и ему всегда будет приятно похвастаться перед богачами вещицей, какой нет ни у одного человека в ближних и дальних тундрах. Обо всем этом Пурама рассудил довольно спокойно: мало ли что у кого есть, и волноваться тут нечего. Но ему вдруг пришло в голову пойти завтра к американцу и договориться с ним: американец привезет точно такое же ружье, а он даст ему за это пятнадцать или даже двадцать черно-бурых шкурок. Вот тут-то и заколотилось сердце. Американец наверняка согласится — но где взять столько меха? Где? Перекочевать на Ясачную и добыть самому? Нет, это мальчишество — он же не богач, чтобы самостоятельно перекочевывать, да и скоро ли один человек настреляет двадцать лисиц!