Ханидо и Халерха - Курилов Семен

С толпой произошло невероятное. Все разом нагнулись, потом на них будто обвалилась огромная снежная глыба, под которой заворочались придавленные люди, высвобождая руки и головы. И эта шевелящаяся масса двинулась на Томпсона.

— Том! Мне. На. Самые лучшие!

— Том! Том! Глянь на мои: пух, не шкурки!

— Дай коробок! Дай, дай! Бери три песца! Бери.

— Восемь песцов даю! Мой коробок!

— Восемь линялых? Лучше четыре хороших! Том — на. Бери, Том, не пожалеешь.

Американец был могуч ростом, но руку с коробкой он поневоле протянул вверх, боясь, что иголки опять разлетятся брызгами.

— Тише, пожалуйста! — сказал американец. — Слово — мое, слову хозяин я. Беру твои шкурки, Куриль. Две — как сказал.

Пурама взмахнул рукой — и две шкурки, как две белые птицы, мелькнули в воздухе.

Чукчи сцапали их, ловко спрятали под прилавок и, будто два близнеца, одновременно стукнули о прилавок коробками.

— Мне теперь! Шесть шкурок даю. Сколько хочу, столько отдам.

— Том! Том! Тоже шесть. Только разницу видишь?

— Я даю десять! Десять. Том, десять! Лучший товар. Десять! — это кричал ламут, забивая все голоса. Не вытерпев, он швырнул за прилавок целую связку. — Мой коробок! Больше никто не даст.

Томпсон не удержался — отдал коробку ламуту. Но в руке у него уже была третья коробка.

— Двенадцать! — вдруг заорал одуревший от волнения Тинелькут. Он бросил сначала одну, а потом другую связку.

И снова чукчи стукнули коробочками о прилавок.

Стоя сзади бурлящей и орущей толпы, Мика Березкин не находил в себе силы уйти. Так бывает, когда глядишь на покойника: очень страшно, а глаза смотрят, не отрываясь, а ноги будто прилипли к земле.

— Тоже двенадцать! С реки Раучуа. Лучшие шкурки! Песцы только там настоящие. Здешние — мышечники [71].

— Это мои мышечники?! А ну, глянь — это плохой мех? Плохой?

— На берегах Раучуа лучшие шкурки! — стоял на своем восточный чукча. — Пусть скажут помощники Тома…

"Раучуа… Раучуа… Речка Раучуа…" — В голове Мики Березкина было пусто, как в тундре, накрытой черными тучами. И в этой пустоте — тундре, будто одинокий заяц, прыгало туда-сюда слово "Рау-чуа… Рау-чуа…"

Бессмысленно повторяя это слово, Мика выбрался из палатки и пошел, сам не зная куда и зачем.

По-настоящему он опомнился, лишь когда увидел себя на разъезженной дороге под высокими деревьями. Между стволами леса проглядывало круглое, без лучей, солнце. Кажется, вечерело. Да, а зачем он здесь? Куда ведет эта дорога? "А-а, — вспомнил Мика, — въезд из острога… Габайдуллин… Яшка… Где ж его черти перехватили?"

Мика заколебался: идти ли ему навстречу посыльному или же возвратиться к людям, на ярмарку. "Нет, все пропало, — вдруг решил он. — Скоро стемнеет".

И быстро зашагал к заезжему дому. В груди его все горело, и он знал, что душа просит водки.

С трудом открыв плохо обшитую шкурами дверь, Мика Березкин вдруг ожесточенно захлопнул ее и зашагал опять к палатке Томпсона.

А там, под натянутым на колья брезентом, творилось что-то невиданное.

Прилавка словно и не было — он утонул под грудами шкур. Рядом с покрасневшим хозяином стоял на ящике один из его помощников и потрясал коробкой, второй забрался на бочку и поправлял вороха, а все вместе они будто плавали в белой клубящейся туче.

— Восемь очень хороших даю!

— Десять!

— Том, Том — тоже десять! Но ты возьми в руки, только возьми! Обратно уж не отдашь.

И связка полетела прямо в лицо Томпсону.

— Бери, не жалей!

Томпсон поймал ее и не только ничуть не обиделся, но даже обрадовался: он был добр, они были добры — и все тут происходило по-свойски. Один только Мика Березкин видел все это иначе. Американец купался в мехах и блаженствовал, а богачи понимали его…

— Десять давал — двенадцать даю! Том! Том, я еще ни одной коробки не взял!

— О, так нельзя. Вот коробка твоя.

"Что он делает! Что только делает, — сильно зажмурился Мика Березкин. - Богачи же купцами станут! Купцами… А мы? О-о, что будет на следующей ярмарке! Порох задаром, чай задаром, табак задаром…"

Чуть не закричав вслух, Мика выскочил снова наружу — и едва не упал, налетев на собачью упряжку.

— Яков, ты! Дай. Дай скорей. Они грабят! Там — грабят! — Трясущимися руками Мика сорвал с большой коробки засаленную тряпицу, потом крышку. — Где, где ты был, где пропадал? У-у… — зарычал он медведем. — Убью, променяю иголки — убью…

И он кинулся в дверь.

Тут, в палатке, Мика немедленно преобразился.

— Иголки! — закричал он весело и изо всей мочи. — Русские! Трехгранные! Лучшие иголки. Трехгранные. Не ломаются, не теряются — из рук не вываливаются. Русские иголки — лучшие! Одна бумага — десять иголок, десять иголок — один песец!

Мика кричал, не обращая внимания на шум и суматоху. Он сразу увидел, что здесь произошла неприятность. Связки шкурок, разом брошенные Томпсону, запутались, некоторые порвались.

— Не моя эта связка! Мою отдай, — кричал один.

— А зачем кидал — мне коробку подали! — зло швырнул через себя связку другой. — Где моя?

— У меня в связке не хватает двух шкурок!

— Чего орешь? У меня целой связки нет. Стойте. Ищите.

— Люди, не топчите мои! Шкурки топчете!

— Как — твои? Это мои.

— А где мои?

— …Русские иголки! Русские — лучшие иголки. Трехгранные! — продолжал кричать Мика Березкин, надеясь, что суматоха образумит людей, заставит опомниться.

Люди и в самом деле опомнились. Многие повернулись к нему, тряся связками шкур. Однако и Томпсон не зевал.

— Одна коробка, пятьдесят штук — четыре песца! — закричал остроносый чукча. — Коробку за четыре песца — подумайте, что говорю!..

Однако круглых иголок уже нахватались вдоволь, и теперь многие бросились к Мике. Но и от Томпсона не отвернулись, тем более что он брал уже все без разбора — не самые лучшие, даже залинялые шкурки.

Очень быстро Яков Габайдуллин навешал на обе руки по пять-шесть связок.

Мика радовался: он знал, что бумажек с иголками у него не так много и что его барыш будет похож на мышонка перед барышом-медведем Томпсона, однако же иголки не останутся никому не нужными, не поржавеют.

Этого не мог знать американец. Он испугался: земля все же российская, во все ее тайны он не проник. А глаза его видели, что мешки богачей до конца не опорожнены и что с нарт то и дело подтаскивают новые.

— Кто возьмет сразу две коробки иголок — сто штук — и ружье? — вздруг закричал он по-чукотски и поднял над головой что-то такое, отчего можно было только зажмуриться: два ствола — как два луча солнца, — не стреляя, они уже стреляли, возле курков — блестящие изрисованные накладки, приклад изогнут — будто приготовился прыгнуть, рука, наверно, так и влипнет в тонкую шейку приклада.

Американец вертел ружье в одной руке, и все видели, что оно очень легкое.

После дикого гвалта палатку захватила такая тонкая тишина, что было слышно, как дышат собаки, загнанные Яковом Габайдуллиным. Мика Березкин так и замер на месте с протянутой рукой, в которой держал бумагу с иголками.

К этой тишине и подоспели старик Петрдэ, за которым посылал Куриль Пураму, и Чайгуургин, принесший еще один совсем небольшой мешок.

— За ружье — пятнадцать шкурок, — сказал остроносый чукча, неизвестно как узнавший цену Томпсона. — И сто иголок — десять. Всего двадцать пять шкурок. Ружье новое, такого здесь нет ни у одного человека. Это ружье оправдает пятнадцать шкурок не один, а пятнадцать раз. Ну, кто удал? Удалой всегда будет богат!

Не до конца выслушав эту речь, старик Петрдэ повернулся и очень спокойно вышел на волю. Здесь он высморкался и, словно нигде не был, заковылял обратно к яранге.

Тишина держалась недолго после слов чукчи. Ее с безбожной смелостью нарушил старик Тинелькут. Он поднял мешок и кинул его на ворох шкур между Томпсоном и чукчей.

— На. Тут больше, чем двадцать пять. Отдай мое ружье.

— Нет, погоди. Погоди! У меня шкурки с берегов Раучуа! — сказал восточный чукча и поставил свой мешок на мешок Тинелькута. — Погоди… Раз — и взял! Нет, так не получится. У меня самые белые и пушистые шкурки. Снега белей… Бери, Том. Отдай ружье и иголки.

И только теперь все остальные поняли, что через один миг взять ружье будет уже невозможно. Ничего нет страшней и упрямее чисто мужской страсти.

Богачи вдруг поперли вперед. Раздались короткие, отрывистые голоса. Все сразу стали не просто чужими, а вроде бы никогда и не видевшими друг друга.

В глазах — кровавое бешенство, лица — в суровых складках, локти у каждого растаращены ~ не моги напирать, но дорогу мне дай…

Почуяв неладное, чукча сбросил оба мешка под ноги толпы.

— Не класть ничего, пока не будет согласия! — зарычал он. — Сейчас цену набавлю.