Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Ниникай без ошибки понял его.

— Нет, брат, мы не про то говорим, — подступил он ближе. — Это мы сейчас от Куриля слышали, что у вас там сложно с одной красивой бабенкой… которой ты помогаешь… Что — она родить скоро должна?

Пурама от этих слов похолодел. Но не просто похолодел. Он испытал то же чувство, что в момент встречи с медведем, которого непременно надо убить, — хочешь не хочешь. Отвернув лицо, Пурама искоса, беспощадно посмотрел в глаза Ниникая.

— А вы так луны через четыре приезжайте в Улуро, — сказал он. — Бабенка после родов поправится. Побалуетесь…

Глаза молодого богатого чукчи блеснули таким холодным огнем, что Пурама не удивился бы, если б увидел в его руке выхваченный нож.

Насупился, сдвинув широкие редкие брови, и Лелехай. Однако Лелехай в счет не шел, и, если б все они разошлись молча, Пурама даже не заметил бы его лица. Но толстенький, маленький племянник Чайгуургина шагнул вперед и сказал такие слова, от которых у охотника даже зарябило в глазах.

— Пошли, Ниникай, пошли, — тронул он за рукав дружка. — Мы к нему, как к своему человеку, а он нас вожжой… Наверно, из-за ружья обозлился на всю ярмарку. Да мы сейчас разговор о вашей Пайпэткэ слышали — хотели тебя расспросить. Вот ему, ему удивительно это все. Хотел по-человечески… Нам тоже жалко ее…

Ниникай вдруг резко повернулся — и, не сказав ни слова, зашагал по направлению палатки русского купца Соловьева.

— Знаю, как вам жалко бывает! — сказал уже не так зло Пурама. — Особенно если девка сирота и защиты у нее нет.

Он хотел уйти, но Лелехай сделал еще шаг вперед и спросил:

— У тебя сколько оленей в стаде?

— Пятьдесят три. Да дома десять. Не дойдешь до палатки, как сосчитаешь.

— А те, что Куриль пасет?.. Слушай, чего ты волком на богатых оленных людей смотришь? Сам-то — оленный! Живешь только под бедного. А!.. — махнул короткой рукой Лелехай, собираясь уйти. — Чудные вы, юкагирские богачи: Петрдэ — глупый скряга, вашему голове шаманы мешают жить, ты — видно, большой хитрец. А у Ниникая переживания. Понимаешь — переживания!

— Га! Переживания! У чукчи… По три жены имеете.

— У Чайгуургина одна. У меня одна.

— У Каки тоже сперва была только одна… Не о чем говорить: ты молод и ничего в этих делах не смыслишь.

— Ну не смыслю, — значит, не смыслю. А тебе только скажу: у Ниникая невеста беременна, а свадьбы не было. Ты понять это можешь? Мучается человек.

— Ха-ха-ха… — зло изобразил Пурама смех. — А я о чем говорил? Красивая? До свадьбы с женихом играла? И шаман Кака знает об этом, наверно?.. Ладно, иди, Лелехай — веселись, пей со своим другом. Переживайте. И нечего вам интересоваться судьбой юкагирки: у вас то же самое будет.

Пурама зачем-то перевернул ногой нарту кверху полозьями и зашагал в лес.

Не ожидал Пурама, что этот последний день ярмарки будет таким суматошным. Не успел он засыпать снегом костер в яранге, как старик Петрдэ, обтерев руками губы и подбородок с редкими волосинками, спокойно проговорил, растягивая слова:

— Ты, Афанасий, должно быть, умно тогда сказал, что камусы да оленьи шкуры надо бы здесь обменять. Чего их в Нижний везти? Пьянство будет, а торговли не будет… Попроси-ка Пураму, чтоб он мне помог кое-что променять…

Он свалился с дерева, ударился и опомнился — не иначе… Ни один из возов Петрдэ действительно не был развязан — это Пурама видел. Но он знал и другое: старик слишком опытен и хитер, чтобы сделать себе что-то во вред.

Мало ли! Возможно, ему не подходят цены, может, он учуял чей-то просчет и ждет выгодного момента — ни одного ведь дня он не сидел на месте, каждую ярангу и палатку обошел только кругом, почитай, раз по десять… Но что же теперь получается?.. А если бы разум у него пробился сквозь скряжничество завтра, когда люди разберут яранги и палатки?..

Пока Пурама соображал, что бы такое ответить старику, Куриль уже придумал ответ:

— Да он поможет, конечно. Только я хотел возы вместе с ним поправить: не все хорошо уложено. До середины дня и прокрутимся…

Петрдэ не обиделся и не отчаялся.

— Ну что ж, — спокойно сказал он, — и ладно. А я посижу на нарте, покурю и вас подожду.

Ух, каким ненавистным вдруг стало для Пурамы сморщенное лицо старика!

Стыд-то какой — ходить со шкурами и упрашивать купцов взять их. К тому же к середине дня все кончится, купцы и богачи начнут пить — попробуй поговори с пьяной компанией. Хохотать будут, насмешки сыпать…

— Что ж — придется, — неожиданно согласился Пурама. — Только так, я считаю, сделать бы надо. Чего с мешком ходить — запрячь нарту, наложить побольше шкур, я бы оленей водил, а хозяин-то уже пусть договаривался бы…

— Ну ладно! — рассердился, поняв его уловку, Куриль. — Хайче лучше нас знает, что делает. Это мы швыряем дорогие шкурки за любой товар, которого не хватает. Твое ружье, Чайгуургин, одной лисьей шкурки стоит. А ты сколько отдал?

Богачи закряхтели, заерзали.

"Умен Куриль", — подумал Пурама. Злость с него соскочила, как малахай с головы.

— Сейчас пойдете, — сказал Куриль. — А возы потом подготовим к дороге.

И Пурама пошел.

К счастью старика, ему удалось добыть и чаю, и табаку, он даже взял муку и сахар. Нашлись купцы, которые и в последний день позарились на камусы и оленьи шкуры.

Этот запоздалый обход купцов неожиданно сильно увлек Пураму. Вместе со стариком Петрдэ он появлялся в торговых ярангах и палатках как раз в ту пору, когда шел суетливый подсчет барышей и остатков — необменного товара.

Над ними никто не смеялся, их не выталкивали за дверь. Даже напротив. Одни купцы видели в старике юкагире чудаковатого барахольщика, с которого можно содрать все до нитки, другие — ловкого хитреца. Так ли, иначе ли, но Пураме удалось побывать за пологами, за перегородками, где совершалось самое главное в жизни купцов.

Все недаром увиденное и услышанное оказалось таким удивительным, что сердце Пурамы в конце концов переродилось в какое-то существо, начавшее отдельную жизнь, — оно само прыгало, само замирало, само прислушивалось и само скрипело собственными зубами. Никогда не предполагал Пурама, что кто-то может иметь целый мешок бус, пересыпать пустые патроны, как ненужные камешки, что мука от долгого лежания может стать горькой, а потому ее надо незаметно выбросить в снег, что песцовые шкурки — это самое верное золото…

Пурама узнал, что есть огромные лодки, на которых может плыть по тысяче человек, что Томпсон все до одной шкурки обменивает на золото, что и поп Попов, и исправник Друскин тоже участвовали в ярмарке и получат барыш…

Сперва перед Парумой приоткрылась какая-то новая, сказочная жизнь, где не хватает одних только шкур да мамонтовых клыков. Но когда Петрдэ сказал:

"Хватит, больше менять не будем", сердце Пурамы опять стало обыкновенным сердцем.

Уже возле яранги он вспомнил о стойбище на Соколиной едоме — и вдруг будто провалился в какую-то пустоту. На душе стало горько, одиноко, тоскливо.

Кончилась ярмарка — и погода испортилась. К вечеру лес зашумел, деревья затрещали сухими ветками. Морской ветер погнал сперва крупный сырой снег, а потом ледяной мелкий песок.

Когда богачи уже собрались идти в гости к американцу, в яранге Тинелькута появился разъездной купец Потонча. Он был немного пьян, бодр и полон самых разных ярмарочных новостей. Новостей он знал слишком много и поэтому начал так: — Афоня, бра-ат, мужики! Неужели мы все разъедемся и не поговорим по душам? У американца разговора не будет, убейте меня — не будет. Нам бы, знакомым-то, собраться одним. Я же набит новостями, как мешки у купцов шкурами, а ваши мешки — припасами. А что оставалось делать? Томпсон-то меня подсек. Вот и ходил и шевелил ушами, как заяц. Ну дела, ну ярмарка!.. Афоня, ты, Тинелькут, ты, хайче Петрдэ, и вы, Ниникай с Лелехаем, — двинем к нам на Керетовую? И Чайгуургина обязательно довезем — у нас и подлечим. Или так сделаем. Говорят, в Нижний приехал лекарь из русских, он человека режет, а человек ничего не чует. Вот он его ребра и поставит на место…

Куриль с силой тер лысину красной и толстой от работы ладонью. Он соображал. Предложение Потончи хитрое: хочет повеселиться за чужой счет — подвыпившие богачи не будут скупиться. Но дело наверняка не только в одной этой хитрости. В Томпсоне дело. Он подсылает его.

— А что — я бы не против повеселиться, — сказал он. — Только на Керетовую не поеду.

— Ну? А почему? Места посмотрел бы, от ярмарки отдохнул, да и люди наши тебя хотят видеть, брат.

— Гы! Я им бог? Или царь? Я даже и не купец, чтобы меня чужие люди видеть хотели.

— Какие ж керетовские тебе чужие! — воскликнул Потонча. — Они тебя знают, о тебе слышали многое. Тебя почитают больше, чем других знатных людей!

— Ну, я еще ничего такого не сделал, чтобы меня почитали. Это ты, брат, врешь. На Керетовую не поеду. — Куриль повернул голову к Тинелькуту и, наверное, что-то передал ему взглядом — потому что Тинелькут сразу же предложил: