Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Алитет лениво повернул к нему голову. Чего, мол, остановился? Трезвое безошибочное чувство вдруг подсказало Пураме, что Ниникай и Лелехай встали, неправильно поняв его появление у двери. Он круто повернулся и шагнул к краю стола, из-за которого действительно осторожно выходили брат Тинелькута и племянник Чайгуургина. Головы оба дружка опустили, скрывая внутреннее напряжение. Пурама заставил их одновременно вздрогнуть. Лелехая будто дернули арканом сзади, а Ниникай откинул длинную густую челку — и все красивое лицо его перекосилось от злобного удивления и ненависти.

— Хочу в карты с тобой… играть, — сказал Пурама. — Пойдешь?

Ниникай глянул на Лелехая, нехорошо хохотнул и, раздувая ноздри, высоко подняв тонкую бровь, сквозь зубы презрительно проговорил:

— Отойди.

Лелехай тронул его за рукав:

— Сядь.

Все сорвалось. Теперь было поздно и не умно бросаться на крепкого, верткого, настороженного Алитета. Ниникай опустил глаза и обмяк.

— Ну, что? Старших родственников боитесь? — спросил Пурама. — Или жалко оленей? На оленей хочу играть.

Ниникай сел и презрительно отвернулся. Но он тут же уронил голову, с силой помял лицо ладонями, потом загреб наверх волосы, вздохнул и остановил взгляд на бутылке с горькой водой. Пураме показалось, что ему стало легче, а себя он почувствовал мудрым старшим, сломившим волю неразумного младшего.

Однако с ним разговаривать не хотели.

Пурама переминался с ноги на ногу, не зная, что делать.

И как раз в это время Алитет сбил с ног пьяного якута. Якут упал не в сенцы, а в комнату, и Алитет взялся лупить его ногами под зад, стараясь заставить его на карачках убраться из комнаты. От первого удара меховые штаны у якута лопнули по шву, а потом полукругом лопнула и сама шкура.

— Э, Алитет, — нехорошим ты человеком будешь! — крикнули из двери.

— Совсем пьяного бить — это последнее дело…

— Больше нет бесплатной горькой воды! Нет! Нет! Только за плату, за плату! — рычал Алитет, провожая пинками уползающего якута.

Ниникай весь дрожал от бессильной злобы. Но он уже понимал, что ничего сделать нельзя: Тинелькут сидел рядом с Томпсоном, и оба они глядели на дверь, где орудовал Алитет.

— Хей, Алитет, хей! — крикнул Томпсон. — Дверь надо закрыть, дверь! Нам оставь что-нибудь. Ночь большая — мы много пить будем… — Он облапил бутылку, потряс ее над головой и начал быстро наливать горькой воды богачам.

Упершись плечом в стену, Пурама принялся бессмысленно разглядывать свои растоптанные унты. Помятая жестяная кружка с трепыхающейся горькой водой, которую он неожиданно увидел возле своей груди, удивила и обрадовала его.

Ниникай одумался и теперь предлагал мировую.

— Пошли отсюда, — предложил Пурама, осушив кружку и нетерпеливо взяв со стола большой кусок оленины и американский калачик, посыпанный сахаром.

Но перед тем как уйти, они молча выпили еще.

Помощники Томпсона дружно рылись в куче шкур, наводя порядок; когда Ниникай резко отодвинул щеколду и ударом ноги отворил дверь.

Перед заезжим домом все еще колготился пьяный люд, а небольшая толпа продолжала тискаться к входной двери, надеясь выкликать Алитета. Дул сильный и холодный морской ветер; он уже не гнал снега, но стал резким, порывистым, злым. Налетая на пьяных, он валил их с ног, заставлял шарахаться, пятиться или сбиваться в кучки. Ветер будто выметал поляну, будто требовал оставить ее поскорей.

Молча, один за другим Ниникай, Лелехай и Пурама добрались до второго заезжего дома, где продолжали торговать горькой водой русские купцы и где в холодной полутьме, прямо на земляном полу, резались в карты десятки самых жуликоватых людей.

Оказавшись здесь, пьяненькие новички сперва разбрелись, чтобы отыскать подходящую компанию, а потом Пурама и Ниникай случайно столкнулись в свободном углу.

— Ты? Ага, это ты… — схватил Ниникай Пураму за вырез воротника. — Хочешь, охотник, правду узнать? Обо мне… правду…

— Все знаю… Начисто все.

— Врешь. Лелехай даже не знает… Лелехай мне не друг, и нет у меня ни одного друга…

— Порезать хотел?.. Алитета. Голова горячая… а пустая. Эх, парень ты, парень!.. И звать тебя Парнем… А плакать тебе хотелось хоть раз? Не хотелось — значит, еще не дошел…

Ниникай легонько потряс кухлянку на Пураме, но бессильно опустил руку.

— А-а… не в этом дело. Не в этом… Порезал бы Алитета — ушел бы в тайгу. Не порезал — ты поперек встал… Зачем встал?

— А невесту бросил бы с пузом? Да? Бросил бы? Ух вы, рыбья мелочь!..

— Нет, — тихо сказал Ниникай. — Мою бросить нельзя. Хотел увезти в тайгу… Да ты что знаешь? Ты — чукча? Ты — шаман, чтоб знать мою душу? Один Куриль мою душу знает…

— Га! Куриль! — Пурама покачнулся и обнял Ниникая. — Да Куриль и свою не знает! Хочешь, перекрещусь — не знает… Ты только тихо: он даже бога обманывает… Понял? Но ты тихо об этом… Я тебе все расскажу…

— Куриль? Бога?.. Так говоришь? Да? Так говоришь? — Ниникай отстранился от Пурамы, скинул его руку со своего плеча. — А ты все знаешь? Да? Все?..

Вон ты какой… Плохие — все, дураки — все? А сам лезешь в душу?.. Ты — хороший? Уйди. Уйди — ненавижу таких…

Он повернулся и сам ушел от Пурамы.

Оставшись один в темном углу, охотник долго и ошарашенно моргал глазами. Потом он тихо зарычал и завертел головой так, что светлые пятна жирников побежали вкось и вкривь полосами.

Ему бы уйти, запеть бы на ветру самую грустную песню, поплакать бы, как плачут пьяные, или свернуться в комочек в этом уголке и потихоньку заснуть.

Куда там! Не понятому Ниникаем, Пураме вдруг показалось, что он один постиг всю правду жизни, что с этой правдой ему будет не тяжелей, а легче. Из этого он сделал простой вывод: зачем ему метаться, как в прошлом, как сейчас мечется Ниникай, зачем ломать голову, если все ясно, — а не лучше ли ему жить так, как живется?

И, посчитав, что к нему наконец пришла высшая мудрость, Пурама сел в круг картежников. Да не простых выбрал картежников, а тех, которые решились играть с самим Потончей. Мудрецу ли играть со слабаками.

— Мне, — потребовал он карты. — На оленей играю.

— Эй, мэй, Пурама! — повернулся к нему Потонча. — Садись, хорошо садись. Мы тут балуемся: весь вечер играем, а проигрыш пять оленей и песцовая шкурка. Ей-богу!.. Да вы знаете, это кто? — спросил он дружков. — Это же юкагир Пурама! Он на состязаниях по тысяче оленей выигрывает!

— Помолчи, Потонча. А то он подумает, что мы не знаем его, — сказал редкозубый, широколицый якут со шрамом поперек брови. — Лучше скажи ему, как мы играем, как пьем…

— Ке-ке-ке, — неловко захохотал купчик. — Это он насчет тебя говорит…

Мы тут одинаково пьем… понемногу, мерочкой из-под пороха…

— Ага, я, значит, пьяный? Да? А если я скажу, что ни в одном вашем слове нет правды, — тогда как?

— Тогда тебе придется две мерки выпить! Ке-ке-ке…

— Вот это… другой разговор… Пурама первый раз в жизни такой трезвый — все насквозь видит…

ГЛАВА 13

В то время как Пурама проигрывал третий десяток оленей и, трезвея от нестерпимой головной боли, начинал понимать, что вся жизнь — против него, — голова юкагиров Куриль, наоборот, чувствовал все большую и большую крепость в ногах и плечах.

Никто из богатых и знатных людей никогда не обнимал Куриля. Одни считали его слишком умным и важным, другие важничали сами, третьи брезговали даже руку подать немытому тундровику. А вот американец Томпсон был совсем иным человеком. Огромная ладонь его сильно согрела плечо Куриля за прощальный вечер.

В первый день ярмарки ни сам Куриль, ни другие богачи не придавали значения особому к нему отношению американца. О голове юкагиров ходили слухи, которые были известны всем этим людям и которые, конечно, докатились и до Томпсона. Однако никто и не думал, что заморский купец-богач, заслонивший собой всех прочих купцов, начнет выпячивать свое особое отношение к юкагиру. Никто не мог понять этого: юкагирская тундра не богаче других, есть в ней, правда, озера со знаменитой породой рыбы, но Томпсона рыба начисто не интересовала. Тогда богачи стали рассуждать так: если исправник и все русское начальство считается с Курилем, то чужому купцу, конечно же, следует угождать ему. Точно так рассудил и сам Афанасий Куриль, когда американец попросту подарил ему коробку иголок. Но потом американец при людях пригласил голову юкагиров к себе в палатку, и хоть Куриль без Чайгуургина не появился там, слух о его приглашении вырос в событие. И вот наконец на прощальном вечере Томпсон посадил Куриля рядом с собой, обнял его левой рукой и редко ее убирал — наливал правой, ел правой, а левой гладил мех новой кухлянки юкагирского головы. Полысевшему, суровому и неразговорчивому Курилю была сперва неприятна такая мужская нежность. Но потом он выпил, свыкся с этой рукой и уже не хотел, чтобы Томпсон встал и переменил за столом место. Однако Томпсон так и не оставил его.