Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Горькая вода, однако, не помогала. Хуже того, чем сильнее он напивался, тем острее чувствовал, что свою круглолицую Тиненеут он не променяет ни на кого. Пьяный Ниникай бесился и срывал зло на всех, кто был, на его взгляд, неправ, несправедлив или просто противен ему.

…Теперь он женат. Вот только сейчас это случилось. Ниникаю и Тиненеут теперь нечего прятаться. Молодые, красивые, крепкие, любящие друг друга, они отдались страстям, для которых апрельская ночь была куцей, вроде хвостика жирного медведя.

— Ты не здесь кусай мои волосы. За ухом вшей много, — шептала она, едва сдерживая счастливый смех. — Ты косы грызи — там меньше их.

— Мне и вши твои вкусны…

— Подожди. Жарко… Давай немножко поговорим.

— Наговоримся еще. Днем.

— И правда. Говорят, после замужества вши пропадают.

— У тебя к утру их не будет. Вытащи косу…

Они играли, как медвежата, причиняя друг другу ласковую боль и радуясь этой боли. Дружное храпение пьяных гостей хоть и заставляло их разговаривать шепотом, но зато делало еще более счастливыми — эти люди разрешили им все, разрешили и улеглись рядом, как самая надежная охрана от людских глаз и ушей, от пересудов: так надо, на том держится средний мир…

Но охрана все еще спала, и молодым перед утром пришлось сильно встревожиться. В ярангу на четвереньках вполз Пурама.

Если бы Пурама увидел всех до одного спящими, он рухнул бы на шкуры и лишь добавил бы храпу. Он, впрочем, и сделал так, но сперва произошло короткое, однако важное для молодых событие.

Пурама увидел сидящего Потончу. Сгорбленный, одетый в полинявшую дошку, мужичок-купчик почему-то не спал. В нежных девичьих руках у него был крепко перевязанный ремешком кисет, который в момент исчез под полой, как только Пурама показался в двери.

— Что спрятал? — спросил Пурама, не поднимаясь.

— Хе-хе. Не спится, — повернул Потонча молодое лицо, не имевшее, кроме бровей, ни одной волосинки.

— З-золото спрятал?.. Много з-золота натаскал?..

— У Потончи золото? Хе-хе…

— Сирайкан… А твою Пайпэткэ режут… Ш-шаманы режут!

— Что кричишь? Люди спят…

— Я сейчас р-разбужу… Всех разбужу!..

Пурама стал перебираться через людей, угрожающе приближаясь к растерянному и уже вовсе не сгорбленному Потонче.

— …В Америку целишься, да?.. А где родился, там гадишь?.. Глупых девок… з-золотом соблазняешь? Да?.. В Америку увезти обещаешь?.. Сирайкан!.. А ярмарку ни одной не показал? А сироту режут… Пайпэткэ режут…

Пурама размахнулся, высоко занеся над собой кулак. Но когда же пьяный охотник попадал в цель? Потонча с мальчишеской ловкостью увернулся — и пьяный Пурама крякнул, свалился, не удержавшись. Он заворочался возле чьих-то ног, забормотал по-юкагирски и по-чукотски, потом проскрипел зубами и стих.

Заворочались, перестав храпеть, и многие разбуженные гости. Но Потонча вскочил, дунул на огонек жирника — и все погрузилось в сплошную предутреннюю темноту.

Молодые замерли, привстав и прижавшись плечом к плечу. Какие-то шаманы кого-то резали. Где все это случилось? В стойбище? Но таких жестоких шаманов в стойбище не было, не было и сироты по имени Пайпэткэ. Разве что кто-то приехал и привез тревожную весть? Но почему же тогда все вдруг стихло?

Наконец Тиненеут толкнула мужа:

— Что? А?

— Не пойму… Подожди… Я вроде слышал такое имя…

Ниникай схватил кухлянку, лежавшую в изголовье, с шумом оделся, обулся и скрылся за пологом.

Вернулся он очень быстро, обежав и оглядев все яранги.

— Нет, никто… не приехал, — тяжело дыша, сообщил он.

Ниникай не стал раздеваться. Он уселся на одеяло, сложив на коленях руки. Тиненеут тоже сидела, накинув керкер.

— Пурама это кричал. Ты не знаешь его, — тихо сказал Ниникай. — Пьяный он. С Кымыыргином в карты играл… Тут дело старое. Но при чем здесь Потонча — не пойму…

— Какое старое дело?

— Какое? Да так — старое. Нас не касается…

Сказав это, Ниникай вдруг уткнулся лбом в скрещенные на коленях руки и будто перестал дышать.

— Ты не будешь рассказывать мне. Я вижу. Но мне и не надо рассказывать, если нельзя. Только ты успокойся. Раздевайся, ложись. Нам надо немного поспать.

— Тиненеут! Подожди, не ложись, послушай меня, — тревожно заговорил Ниникай. — Ты знаешь… нет, ты не знаешь, как я сильно тебя люблю. Но ты совсем не знаешь, что я так же сильно жалею об этом.

— Я знаю, я все знаю… Ложись.

— Я даже не хотел на тебе жениться…

— И это я знаю. А все-таки почему согласился? Много выпил горькой воды?

— Много. Только не горькой, а сладкой… Я сейчас совсем трезвый — все тебе расскажу. Ты слышала о шамане Мельгайваче? Чукча он…

— Слышала. Из Халарчи.

— …А в Улуро была очень красивая девушка, сирота. Пайпэткэ имя ее.

— Ну, ну…

— Это Куриль — юкагирский богач на ярмарке рассказал. Немного рассказал и он — который кричал, — Пурама… Пайпэткэ полюбила Мельгайвача. Так полюбила, что даже ум потеряла. А очень старый шаман Сайрэ взял ее в жены. Сказал, что хочет спасти ее от злых чукотских келе, — вот она и потеряла ум. Я не знаю, — кажется, десять лет жили они. Но потом Сайрэ умер. И когда хоронили Сайрэ, Пайпэтке осталась в тордохе с нашим Мельгайвачом. Ну, как мы с тобой… А сейчас она не то родила, не то только должна родить…

— Это сказка.

— Это хорошая сказка. Куриль Чайгуургину и Тинелькуту рассказывал.

— Им-то зачем?

— Сайрэ от шаманства отрекся и перед смертью сознался в обмане…

Доказывал нашим Куриль, что шаманы — обманщики.

— Ой, не повторяй эти слова!..

— О, Куриль еще не такое говорил нынче — вот здесь…

— Не надо — молчи… Лучше бы он тебе рассказал эту сказку…

— Он как раз на меня больше всего и смотрел. Я даже хотел поехать и поглядеть на Пайпэткэ. Бывает, конечно, такая любовь… И в чукотских сказках о такой любви говорится…

Тиненеут вся встрепенулась. Она обхватила голову Ниникая, рывком прижала ее к голой груди, придавила мягким, как грудь, подбородком.

— Один, ты один у меня, — не разбираясь, гладила она волосы и лицо Ниникая. — Если меня усыпят горькой водой или келе на меня напустят, чтоб обмануть, — я аркан на шею надену… Ты… ты делай, что хочешь, только вторую жену не приводи…

Дух неба всю ночь радовался женитьбе Ниникая — так сказала старая мать, не сумевшая выйти из яранги утром: ветер насыпал огромный сугроб перед входом. Нарадовался вволю дух неба, поиграл, пошутил, набросал всюду легкого чистого снега и успокоился: пусть теперь молодые, их родные и гости выходят на волю — тут все бело, тут красиво, тепло, тут дышать — не надышишься…

— Ну что ж, брат Ниникай, — сказал Тинелькут, когда гости выбрались из яранги, чтобы увидеть последнее и самое главное в свадьбе богатого человека. — Дух неба радовался, и я должен тебя обрадовать. Разрежем табун. Пополам… А чтобы ты не обижался — попросим самого уважаемого человека: пусть сделает это он. Отец стар. Пусть разрежет табун Куриль.

Не совсем выспавшийся, но отрезвевший, Куриль сейчас стоял сзади всех со сжатыми, как дужки капкана, губами и ни на один взгляд не отвечал взглядом знакомого человека. Слова Тинелькута были неожиданными для него. Но он сумел ничем не выдать радости — и так, с окаменевшим суровым лицом, обошел кучку людей, направляясь вниз, к озеру, где колыхался огромный табун.

Следом за ним двинулись работники Тинелькута. Ночные пастухи пришли в стойбище очень уставшими, с почерневшими от сильного ветра лицами. Но Тинелькут каждому дал по кружке горькой воды — и лица их стали живыми, медными, а ноги подвижными, молодыми.

Табун издали походил на густой дрожащий кочкарник, поросший корявыми деревцами; рога оленей качались, вздрагивали — и казалось, что над одним и тем же местом мечется, крутится ураган… Куриль смело вошел в эту неспокойную топь и, наверно, пропал бы в ней, если б не пастухи, которые сразу же раздвинули край этой топи. Куриль разрезал табун поперек. Он знал, что впереди всегда идут неприрученные олени, и эта часть должна была отойти Ниникаю: пусть молодой хозяин начинает жить с трудного конца, а не с легкого.

Разделенный табун двинулся в разные стороны. Это уже были два табуна.

Часть Ниникая пастухи осторожно погнали за озеро, а часть Тинелькута — за лес.

Табуны уже далеко разошлись в стороны, когда Куриль возвратился к людям.

Старый отец двух богачей молча глядел из-под руки вдаль, то вправо, то влево. Он совсем недолго глядел — наверно, устали глаза. Нет, не просто устали.

— Все. Вот и все. Больше не вижу, — сказал он, повернувшись к своим родичам и гостям. — Наверно, глаза уже в тот мир смотрят. Колет их здешний свет. И кости ломит — долго стоять не могу, отдохнуть кости хотят… Теперь сыновья семейные — мне можно собираться в тот мир. Скоро, наверно, и отпрошусь…