Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Куриль сильно бы волновался, если б на камлание прилетели крупные птицы — такие, как Токио или безымянный старец якут. Но это же самозванцы!..

Остановиться Куриль решил в тордохе Нявала. Тут живут люди темные, верящие каждому слову шаманов. Он спугнул бы Тачану и Каку, если бы остановился у Пурамы или у Лэмбукиэ. Но еще Курилю хотелось поглядеть на сынишку Нявала — говорят, парень растет смышленый, понятливый, бойкий. Такой пригодиться может. Американец Томпсон знает цену смышленым людям, и Куриль должен знать…

Подъехав к тордоху, Куриль увидел девочку лет десяти, сидевшую на пустой нарте и певшую тоненьким голоском песню. У девочки было красивое личико — кругленькое, с остреньким подбородком, черные глазки так и перекатывались в лукавых щелках.

— О чем же поешь ты, птичка? — спросил Куриль, не слезая с оленя.

— Я не птичка, я Чайка, — бойко ответила девочка.

— Ага, Халерха, значит? Ну и выросла ты… Прямо и не узнать! Вверх растешь — потому и худая?

— Нет, бегаю много. А кто бегает, тот не бывает толстым.

— Это правильно. А о чем ты поешь и почему здесь сидишь?

— Пою об отце. Хочу, чтоб он много рыбы жирной поймал. А здесь я жениха своего жду.

— Жениха? Ну и храбрая ты!

Но разговорчивая "невеста" вдруг встрепенулась, как чайка на воде, — и бросилась со всех ног наутек — только косички, завязанные ремешками, еле поспевали за ней.

А "жениху" в это время мать с великим трудом натягивала плеки.

— Ну толкай ногу! Толкай! Что за нога! За ночь она у тебя выросла, что ль? — Увидев вошедшего гостя, женщина сдернула плеку, швырнула ее. — Не могу — сил моих нет. Ничего шить не успеваю. И куда растет?.. Садись, Апанаа. Сейчас чаю согрею. Надолго к нам?

— Да, может, переночую. Сколько же лет богатырю?

— Лет? А не знаю… Старая стала, запамятовала.

— Подожди. Это было в каком году? Кажется, в ту зиму приезжал человек от исправника — за оленями для жены Чери? Если так, тогда был одна тысяча восемьсот девяносто второй год… Это я помню. А теперь — одна тысяча девятьсот второй. Сколько же получается. Девяносто второй, девяносто третий, четвертый, пятый… Э, да десять лет получается!

— Ничего не пойму, что ты по-ученому причитаешь…

— О, я тоже могу так! — вскочил на ноги парнишка. — Одна тысяча восемьсот девяносто два, девяносто три, четыре, пять, шесть…

— Ты что — года понимаешь по-русски? — вытаращил Куриль глаза. — Счет знаешь?

— Нет. Я сразу за человеком любые слова повторить могу.

— Ну-ну, молодец!.. Экий ты молодец. Наверно, не зря шаман Сайрэ говорил…

— А что шаман Сайрэ говорил?

— А вот это тебе знать и не нужно.

— Почему мне не нужно? Я буду великим шаманом. Правда, энэ?

— Нет, не шаманом ты будешь, — твердо сказал Куриль. — Я в ученье тебя отдам.

— Ой, что говоришь, Апанаа! — испугалась мать Ханидо. — Какое ученье? Я сейчас побегу за Нявалом…

— Постой. О том разговор будет особый. Отдам в ученье. В острог пошлю.

— А кто же кормить-обувать его будет?

— Время придет, все сообщу.

— Значит, он будет такой, как этот… шаман Чери?

— Да, такой… — отвязался от расспросов Куриль. Он и сам не знал, куда и кому на обучение можно отдать мальчика-юкагира: такого еще не было никогда в Улуро. И вообще все это пришло ему в голову только сейчас.

Сообразив, что весть об отправке на обучение Ханидо может разлететься по стойбищу, как дробь из ружья, и что это будет пока некстати, Куриль решил тут же идти к Тачане.

И он пошел, оставив старушку охать и ахать.

Тачана была не одна. В тордохе сидели взъерошенный, лохматый, как черт, Кака и худой, скуластый Амунтэгэ. Оба курили трубки, курила и Тачана, стоявшая к пуору спиной. По общему спокойствию Куриль догадался, что его здесь ждут.

— Мэй, еттык? — сухо поприветствовала Тачана.

Пробормотали приветствие и мужчины.

— И-и, — ответил Куриль.

— Долго тебя, Апанаа, ждали, — заговорила хозяйка, — весна прошла, лето на середине, а ты как приехал с ярмарки, так и не показался у нас…

— Не было надобности — вот и не приезжал, — отрезал Куриль и уселся напротив Каки. — А что мне беспокоиться, — добавил он, обращаясь сразу ко вс^м, — в стойбище мир, рыба ловится хорошо, никто не умирает, шаман есть, даже шаман из Халарчи наведывается… Тачана, ты хоть юколы да чай подай — я все-таки не частый гость у тебя и голова к тому же.

— А откуда у меня юкола? Я бубен в руках держу, а не нож. А вместо чая кипрей завариваю.

— Но за камлание-то получаешь?

— Тэ-э, получаю! И сама стараюсь не брать, а если дают, так будто нарочно — самую сухую юколу. Это мне, беззубой старухе!

— Ладно, поговорим без угощения… Вижу, что дела у тебя плохие. Веры, что ль, к тебе нет, или мало добра людям делаешь…

— Да как же добро сделаешь, если веру со всех сторон подрывают!

— Га! Получается круг: добро не делаешь потому, что веры к тебе нет, а веры нет потому, что добра не делаешь! Первый раз такие рассуждения от шамана слышу!

Кака поморщился: старуха уже запуталась. А Куриль отвернулся от нее — когда, мол, ты отличалась умом!

— Ну теперь ты расскажи, Кака, о своей жизни. Давно ведь не виделись…

— Хорошо живу. Меченкин.

— А как Чайгуургин летует?

— Меченкин.

— Как жены?

— Меченкин.

Он или не хотел разговаривать, боясь попасться в такой же круг, в каком так быстро очутилась старуха, или выражал этим полуразговором ненависть, Куриль не стал разбираться: нападать все равно надо.

— А как Мельгайвач живет? Правда ли, что он у тебя пастухом работает?

— Правда.

— И ты спокоен.

— Чего ж беспокоиться мне? Жить ему надо. Шаманского вдохновения не получил…

— А я слышал, что он собирается ехать к исправнику…

— Он был у тебя? — мелькнул белками глаз чукча.

— Нет. Меня все стороной объезжают. Я вот, помню, весной тебе говорил, чтобы вы Пайпэткэ без меня не трогали, а ты появился здесь, но ко мне не заехал… Да, Мельгайвач-то вроде бы хочет пожаловаться Друскину. Он считает, что ты его разорил обманом…

Чукча сразу изменился в лице — оно как будто кровью налилось. Но он почувствовал и другое: разговор начинается очень серьезный. Не этот ли в колоде Куриля старший козырь?

— Так, — зло прищурился он. — Что скажешь еще?

— Тебе — ничего. Об остальном догадаешься сам.

— На камлании людям расскажешь? А кто поверит тебе?

— Никто тебе не поверит! — выставила вперед свою длинную голову Тачана. — Не поверит! Потому что ты хочешь защитить Пайпэткэ. А ее нельзя, нельзя защитить! Потому что в ее крови дух отца Мельгайвача, потому что этот дух по ночам вызывает к себе Мельгайвача-сына! Кого защищать хочешь? Врага юкагиров? Даже твой родственник Пурама не придет на камлание, и Лэмбукиэ, которая собакой меня называла, прикусила теперь язык. А его, Каку, ты не пугай: я, я приказала пороть Пайпэткэ, и теперь никто ее не спасет от этого!

От такой длинной и отчаянной речи у шаманки в углах губ появилась белая пена.

Куриль озадаченно провел ладонью по лбу и лысине. Но сказал:

— Страшно ты говоришь. Но спасти Пайпэткэ все же придется. И Каку проводить придется с богом — чтоб он объезжал Улуро по Колыме… Стало быть, так, Тачана, всю твою жизнь люди тебе не верили, ну, считали слабой шаманкой. А теперь ты решила жестокостью запугать людей? И Пайпэткэ отомстить за непослушание? Так? И тогда свой век ты доживешь богато и спокойно? А шаман Кака будет через тебя делать в Улуро все, что захочет? Так? Видишь — я не шаман, а все разгадал…

— Ты мне не веришь? Не веришь? Я завтра… обязательно завтра пойду и обожгу свои волосы и лицо!

— Не пугай, — спокойно сказал Куриль. — Ты сама не веришь себе. Ты хоть раз видела духа отца Мельгайвача?

— Видела!

— Ну, если видела, то самое верное дело — рассказать людям подробно, какой он, по чем ходит — или летает? — какой вообще вид нижнего мира. А то как до главного доходит шаман, так начинает пугать… А еще лучше — показать этот мир человеку простому… Ну, хоть мне. Я все-таки голова — мне поверили бы. Вы же, шаманы, все можете…

Эти слова так обрадовали и Тачану, и Каку, что и она, и он еле сдержали вздох облегчения.

И Куриль понял, какой их главный козырь. Стоит ему взять в руки бубен — и его назовут шаманом. И случится с ним то же, что случилось с бывшим головой халарчинских чукчей, с Какой. Этого они ждут, об этом договорились.

Им не важно, увидит Куриль что-нибудь или не увидит… Но у самого Куриля главным был как раз этот же козырь. Если бы ему в руки бубен дал Токио, он не взял бы его ни за что. Токио внушил бы ему все, что захотел. Но ни Тачана, ни Кака внушать не умели. Он это знал наверняка.

Однако надо было поторговаться.

— Я вот не пойму, — мерно продолжал он. — Почему духа надо изгонять болью? В Нижнем сейчас живет человек — русский дохтур Мускевич. Ученый, не шаман. А вот он разрезает человека без боли и изнутри вынимает боль. Но вы же сверхлюди! Почему так не можете?