Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Куриль не узнал Тачану. Она лежала на спине, как покойница, высоко задрав подбородок.

— Ты… Апанаа? — чуть повернула голову Тачана. — Ко мне пришел? Да?

— К тебе, к тебе. Ну что ты уж, старая, так расхворалась! Ну, погорячился я… Да ведь и был не в своем уме… А вот мы… бубен тебе изготовили новый…

— Бубен? Нет… Мой раскололся бубен. Шаману в этом мире полагается иметь только один… Лопнул — значит, и смерть пришла… Исполни, Апанаа, мою последнюю просьбу. Собери ко мне завтра людей, старых людей, веривших мне. И Пайпэткэ призови… Я сама убила себя… Сама… На тебя нет обиды… Иди — я отдохну.

На другой день Тачане стало еще хуже. Абучедэ сказала, что она опять отказалась от пищи и ни разу не попросила воды.

— Говорить хочет, а губы совсем высохли, — сказала она Курилю. — Я уж буду сырым мясом ей губы смачивать…

Полог убрали, и толпа стариков и старух тихо и боязливо начала подступать к ней.

— Умираю… — Это было первое слово шаманки. — Так вот и созвала вас… чтобы сказать… Скажу вам, чего не ждете… Вы запомните — и пусть ваше сознание никогда не отталкивает моих слов… Там, вверху, — огонь далеких людей [77]… Светит он. а не греет… Я никого не согрела… Хочу теперь сказать все… может, бог и простит мне… Пайпэткэ тут? Где она?

— Больная лежит, — солгал Пурама.

— Больная?.. Да она и здоровая, наверное, не пришла бы ко мне… Но вы ей все расскажите…

Тачана замолчала. Ей бы отдышаться после такой длинной речи, но она как будто совсем перестала дышать. Может, думала, как короче бы говорить дальше, может, сил набиралась.

— …Я всегда камланила плохо… — заговорила она опять, — И когда была в силе… и в эти тяжелые годы… Я была неплохой шаманкой… а вообще… никогда не была шаманкой…

— Бредит, — сказала Абучедэ.

— Что? — повернула голову Тачана, — Нет… я в своем уме… Это будет совсем плохо, если вы… так посчитаете… Могут наговорить, что у меня… перед смертью… духи отняли ум… Так было с Сайрэ… Я тогда так сказала… чтобы шаманскую веру сберечь… Не верьте…

Старики и старухи втянули головы в плечи. Каждый и каждая из них много лет отстаивали то, что сейчас опровергала сама Тачана.

— …Я ослабела… говорить лишнего не могу… Боюсь, не скажу самого главного… Пайпэткэ пусть… простит меня… если сможет… Я завидовала ей… мстила… а зачем?.. Теперь я каюсь в жестокости… Я прикрывала шаманством жестокость… обманывала… Сестра моего мужа… пусть затопчет землю на моей могиле… пусть срубит мой крест…

Старики и старухи дружно перекрестились, зашевелив губами.

— …Помните… был великий якутский шаман… Муостаах Уйбаан?.. У него заяц за пазухой появлялся… из пустого мешка вытаскивал куропаток… Глаза он завязывал людям… Умел… все умел… дар был у него… А мою сестру он не вылечил — умерла… Тогда я первый раз поняла… что шаманы бессильны… обманщики… Поняла… а сама обманывать стала… Апанаа! Ты не верил шаманам… И не верь никогда… Бубен разбил… Смелость какая!.. А что я?.. Рычала на всех… а сил не было. Притворялась… И вот… в последний раз…

Куриль невольно нагнулся к старухе: ему было до крайности интересно узнать, на что же она надеялась в этот последний раз. Но Тачана свела губы и надолго притихла. Однако по неподвижному, спокойному лицу ее он понял, что она не ищет ответа, а знает его.

— …Не думала, Апанаа… что ты против всей веры шаманской пойдешь… Думала… обидишь меня… На все надеялась… на твой страх, на самовнушение… на веру людей… на темноту в голове от звона бубна… на Каку… на чудо… на себя… И на себя тоже. Думала… хоть раз сумею внушить… как Токио… И запугать хотела… Обман!.. Нет шаманского нижнего мира…

А за спинами стариков, старух и близких к Тачане людей шел отрывистый разговор.

— И почему отрекаются наши шаманы? А ламутские и чукотские — нет? — спрашивал Пурама.

— А Мельгайвач? Тоже отрекся, — отвечала ему Лэмбукиэ.

— Никто не отрекается: это всегда перед смертью духи велят говорить так, — опровергала их старуха, повернувшая к ним голову. — Потом сами увидите, зачем это надо…

— …Тяжко мне говорить, — продолжала, отдохнув, Тачана. — Сейчас кончу… Ты завтра приди ко мне, Апанаа… Тайну тебе расскажу… большую тайну… А я вчера… хотела… укочевать от людей… Потом хотела… умереть как шаманка… из-за разбитого бубна… Трудно мне было голой перед людьми показаться… Мучилась… А вот — решилась… Хочется перед богом очиститься… Может, и примет… Хочу обновиться и душой, и телом… [78] Я могу сейчас и не умереть… Но я умру. Не буду ни пить, ни есть… Умру. Хочу так… Идите, люди, к своим очагам… У Пайпэткэ прощение мне испросите… А я умру…

Из тордоха Тачаны все вышли медленно, по одному, как чужие. Тяжко согнувшись, побрели в разные стороны. И только Пурама не отошел от Куриля.

— И что же теперь будет? — не вытерпев, спросил он, когда шурин в нерешительности остановился вдали от тордоха.

— Ничего. То же, что было, — ответил Куриль. — Мелкий плавник [79] уплывет — покажутся бревна… А где бревна, там и кора, и ветки, и щепки… Думаю, так. Чую — дорого мне обойдется ее смерть. А-а, — схватился он за голову. — И зачем я бубен этот взял в руки! Говорил же мне божий человек: не трогай шаманов…

Не так надо бы… Да и что одному можно сделать?..

— А не хочет ли Тачана отомстить Курилю своей смертью? — спросил Пурама. — Нет в ней ни одной доброй жилки…

— Отомстить? Нет. На это у нее ума не хватит. К тому же всю жизнь она о себе одной думала — теперь очиститься хочет… Но получиться все равно может так, как ты говоришь…

— А если попытаться спасти ее? Уговорить… пообещать что-нибудь?..

— Ладно. Тут я сам разберусь.

Голове юкагиров, однако, не удалось поговорить с шаманкой еще раз. На другой день Амунтэгэ передал с Пурамой, что Тачане стало плохо и что приходить к ней нельзя. Он не хотел видеть Куриля в своем тордохе. Потом стало известно, что Кака не уехал и останется в стойбище до конца. И тогда родилось подозрение: не встал ли на пути чукотский шаман? Пришлось подослать Лангу, как самого подходящего человека, — не может ведь муж не исполнить волю умирающей ради воли живущего? Поздно было: Тачана не разговаривала уже.

Оставалась надежда услышать от нее хоть слово в последний момент. И Куриля спокойно пустили прощаться. Но болезнь и истощение превратили уродливую при жизни старушку в такое жалкое и жуткое, едва дышащее существо, что мысль о каком-либо разговоре с ней отлетела в первый же миг.

Умерла Тачана поздно вечером на седьмой день.

Куриль не мог остаться на похороны. Но он знал, что отправить ее в дальний путь люди все же решили с шаманскими почестями.

ГЛАВА 15

Смерть Тачаны взбудоражила все Улуро, и слухи о ней разлетелись во все стороны, словно брызги от удара камнем по воде. Но если сами юкагиры ничего толком не понимали в существе происшедшего, то издали все это казалось более простым и более четким. О готовности юкагирского головы сцепиться с шаманами и западные чукчи, и восточные, и ламуты знали определенно, и труда не составляло посчитать скандальную смерть шаманки первым шагом смелого Куриля.

Конечно, о последствиях и возможных дальнейших событиях толковали по-разному. Но одно было ясно: юкагирский богач не болтун…

Дошел этот слух и до стойбища Тинелькута.

Ниникай, продолжавший жить рядом с отцом и братом, услышав новость, оторопел. Все его мысли в последние луны вертелись вокруг жены Тиненеут и будущего ребенка. Ребенок должен был появиться на свет чуть позже середины лета, но он мог появиться и раньше. Во всяком случае, живот Тиненеут давно стал большим. Близость отцовства отогнала в далекое прошлое все прежние тревоги и размышления о долгой супружеской жизни. Осталась одна, близкая, как любой завтрашний день, тревога: жена и ребенок. Тут уж думалось не о чьих-то сложных многолетних делах, не о том, чем хорош и чем плох этот мир, а думалось о самом простом и неотступном — о помощи молодой матери, о возможных бедах, о дне прощания со старым отцом, которого скоро придется провожать в дальний путь.

А тут вдруг новость: лысый юкагирский богач сломал бубен шаманки, а та умерла с испугу и призналась, что обманывала людей. Вот это человек — Куриль! Не зря он так нравился Ниникаю. Говорит — и делает. И он звал его, Ниникая, жить рядом. Не просто, выходит, жить, но и быть заодно.

Жить рядом, быть заодно. А роды, а ребенок, а отец?

И решил Ниникай так, как решают все люди: впереди много лет, те, большие, дела никуда не уйдут, о них лучше будет судить потом — сначала свои дела, которые тоже могут вывернуть человека наизнанку, вроде дохи.

Между тем лицо у красавицы Тиненеут совсем исхудало — глаза углубились, нос заострился, а пухлые прежде губы высохли и потрескались.