Ханидо и Халерха - Курилов Семен

В один из жарких и комариных дней Ниникай вернулся с сырого пастбища и, не осмотревшись, принялся выжимать промокшие ровдужные обутки. Возле дымящего очага храпел пастух Ниникая Вельвун. Все было мирно и хорошо.

Тиненеут сидела возле очага, спасаясь от комаров, и что-то шила. Солнечные лучи синими нитями врывались в ярангу, и дым в них спокойно клубился, не шарахаясь внутрь. Но вот Ниникай вздрогнул: лицо Тиненеут попало в солнечный луч — и он увидел на ее щеках блестящие, как бисеринки, слезы.

— Ты что? Плачешь?

— Боюсь… Ой, боюсь!

— Чего же бояться?

— Смотри: живот провис книзу, упал…

— Да? Значит… скоро… Да… Как бы не пришлось кочевать нынче же…

— Ниникай! Не бросай меня! Не бросай одну! Умру я, наверно… Скажи: почему русские женщины дома и при людях рожают, а мы должны наедине с духами оставаться в тундре? Кто это придумал? Нам ведь и так страшно, нам ведь помощь нужна…

— Вельвун будет приносить пищу, если роды долго продлятся, — по-мужски сухо сказал Ниникай, стараясь изо всех сил скрыть от жены страх. — А о том, возьмут ли тебя к себе духи или не возьмут, об этом не говорят… Помнишь, в Нижнем женщина так сказала — духи ее забрали вместе с ребенком… И о русских нечего думать: у них, может, и духов нет — один бог… Еще возьми с собой шайтана деревянного [80] — спокойнее будет…

— Шайтан… Я хочу, чтоб человек рядом был! Я боюсь! Я хочу, чтоб ты рядом был. Ты ведь любишь меня. Ты сильный, смелый — зачем же вместо себя подставляешь деревянного человечка?

— А родители? А обычай?

— Кто же узнает?

— Это узнают. Мы и так с тобой много грехов сотворили. Теперь грешить — рисковать нельзя…

Разговор кончился. Съев приготовленное мясо и выпив чаю, Ниникай лег рядом с Вельвуном и попытался заснуть. Он долго мучился, старался не поворачиваться с боку на бок, он не отгонял комаров, которые лезли даже сквозь дым, — и все-таки не мог заснуть. Но и мукам бывает предел: к вечеру Ниникай задремал.

Он проснулся без всякой причины, проснулся сразу, вскочив на колени. И одного взгляда на жену было достаточно, чтобы решиться: Тиненеут стояла и, обнимая руками живот, тихонько раскачивалась.

— Мэй, мэй — проснись! — начал тормошить Ниникай пастуха. Но Вельвун так устал, что его можно было за ноги вытащить из яранги и не разбудить.

Тогда Ниникай зажал ему нос и рот.

Маленький, крепкий и немногословный пастух сразу вскочил.

— А? Оставлять будем? Укочуем, да? — спросил он.

— Пора. Сейчас закричит.

— Нет, нет, Ниникай, — не оставляй меня! Не оставляй… — Тиненеут упала на колени и на четвереньках поползла за мужем.

А Ниникай взялся делать то, что не мог не делать: он стал разбирать ярангу.

Она выползла наружу и, плача навзрыд то как девочка, то как старушка, взялась умолять мужа.

— Ты же мешаешь, — не хватай за ноги меня! — Ниникай отталкивал ее и трясущимися руками продолжал развязывать жерди.

— Ты говорил, что никогда не оставишь меня! Я верила, я думала, что и в такой беде не оставишь…

— Родишь — никогда не оставлю. А сейчас нарушать закон стариков нельзя.

Это шутки плохие. Ты же не насовсем остаешься. Родишь — и я тут. Будет ребенок, будет семья. И нас так рожали…

Да, таков этот страшный завет: караван нарт двинулся в путь, а молодой женщине-роженице оставлен посреди тундры шалашик — три палки, прикрытые обрывком шкуры…

Тряся животом, Тиненеут догнала последнюю нарту, которую медленно волочили по земле напрягшиеся олени, села и спряталась за поклажей. Но Ниникай оглядывался. Он остановился.

— Эй, Вельвун! Уезжай как можно дальше вперед. Я догоню. Завтра в полдень остановись. Ярангу не ставь. Отдохни — и дальше. К вечеру я догоню.

— Куда ехать?

— На восток.

Он поднял жену и понес ее к шалашу.

И поползли дальше тяжело груженные нарты, скрипя полозьями по черной земле, и стал отдаляться гул урчащих оленей огромного табуна.

Потом караван и табун скрылись за низенькими холмами.

Утреннюю зарю Ниникай встретил, так и не заснув ни на один миг. Он сидел рядом с женой и гладил ее густые черные волосы.

— Комары надоели. Немножко бы дыму. — Тиненеут устала плакать.

— А можно?

— А ты хочешь меня комарам на съедение оставить?

— Если можно — сейчас.

Она, кажется, смирилась с мыслью, что ее все же оставят одну.

Обрадовавшись, Ниникай набрал сухого тальника, взялся за кремень. Но вдруг испугался: а если все-таки нельзя зажигать костер?

"А! — махнул он рукой. — Утро, туман — кто заметит?.." После ночной росы комары гудящей тучей набросились на шалашик.

— Жена, может, я пойду? А ты спрячься. Двоим же там тесно…

— Нет! Не пущу… Я не рожаю. Не оставляй меня, хороший мой, любимый мой, не оставляй! — Тиненеут из последних сил обхватила Ниникая за шею.

— Ладно. Останусь. Но ты сразу скажи, если начнется, — я убегу…

И она заснула.

Не слышала Тиненеут, как муж тихо выбрался из шалашика и ушел.

Недолго она спала. Костерок погас, и комары набросились на нее — разбудили. Она поняла сразу, что Ниникай оставил ее, и вдруг обессилела.

Легла и опять заснула, уже не обращая внимания на укусы и гудение комаров.

Совсем проснулась она в полдень. Ощупала потвердевшее от сплошных укусов лицо и вдруг подумала о ребенке, которого сразу же облепит комариная туча.

Ни о чем больше не думая, она выбралась из шалашика и пошла по следам полозьев.

Отдохнув и видя все в ярком солнечном свете, она лучше, чем вчера, понимала, что не только надеется на любовь смелого парня, способного ради нее на все, но и переступает законы обычаев. Гагары и утки, сидевшие на земле, разлетались перед ней в разные стороны — и ей казалось, что они шарахаются не просто от человека, а от человека, вокруг которого вьются рассвирепевшие злые духи. С ближних холмов на нее зло тявкали злые перепуганные песцы…

Проваливаясь в лужах, вымокшая выше колен, разгоняя руками комариные тучи, Тиненеут шла и шла вперед, надеясь настигнуть людей, Ниникая, который не даст ей умереть в болотистой тундре, который спасет своего ребенка…

Лишь к вечеру она неожиданно вспомнила рассказ Чайгуургина о том, что западные чукчанки рожают в ярангах. Почему восточные должны мучиться больше их? Разве есть между ними какая-нибудь разница?.. И эти рассуждения прибавили ей уверенность, что она совершает не слишком страшное преступление.

Уже в сумерках Тиненеут заметила белеющую на едоме ярангу, а внизу — свой табун.

Пастух Вельвун бежал ей навстречу.

— Коккай! — закричал он издалека. — Зачем ты идешь?

Потом, подбежав ближе, сказал:

— Тебя придется связать. Что делаешь ты? Зазываешь злых духов? Знай — мы все равно от тебя укочуем.

Ничего не говоря, уставшая до темноты в глазах Тиненеут медленно поднималась вверх по крутому склону едомы. Ей навстречу с радостным лаем выскочила черная ласковая собачка. Она виляла хвостом, лизала ей руки, и Тиненеут погладила, но нахмурилась: скоро Ниникай усыпит собачку, шкурку высушит, и этот черный красивый мех пойдет на украшение кухлянки и керкера.

Жалко собачку. Но, может, собачка останется бегать и лаять, а она никогда не возьмет в руки иглы?

Ниникай спал у очага. Тиненеут завернулась в тряпки и шкуры и тихо легла рядом.

Но в ярангу ворвался Вельвун.

— Мэй, проснись. Хозяин… Тиненеут нас догнала…

Ниникай приподнялся. Но он не сказал ни слова — встал и ушел.

Она знала, что мужчины оставят ее. Но у нее не было никаких сил упрашивать мужа: глаза закрывались сами. Она и заснула с сознанием, что яранги над ней не будет, но что Ниникай все же оставит ей какую-то защиту от комаров.

Проснулась посреди ночи. В небе тускло светилась половинка луны.

Покрывало… Тиненеут лежит под ровдужной шкурой! "Хороший ты мой, любимый ты мой, Ниникай! Накрыл… Бережешь…" — Она приподнялась и увидела оставленную на ровном местечке треногу. А возле головы на траве что-то лежало. Куски вареного мяса.

Сердце Тиненеут размякло от нестерпимого чувства благодарности к мужу.

Она принялась есть, обливая мясо слезами.

— Что я делаю, — заговорила она сама с собой. — Трусостью и упрямством злю такого хорошего человека, табун из-за меня гоняют туда-сюда…

И она вдруг решила: надо догнать Ниникая, сказать ему, что она согласна остаться одна, пусть он успокоится, но только не укочевывает чересчур далеко.

С мыслью обрадовать мужа Тиненеут поднялась и стала спускаться к тундре, чтобы опять отыскать следы. Живот сильно тянул ее вниз, и она старалась выпрямиться, отчего разбухшие груди чудно задирались кверху.

Какой стала она, совсем недавно гибкая, ловкая Тиненеут! Еще весной она могла бегать. Весна… Хорошее было время. Вдвоем с Ниникаем они уходили пасти оленей, играли, как дети, устраивались под важенкой и вдоволь насасывались теплого молока. Ловили оленей, обрезали мягкие передние рожки и ели их. А то собирали гусиные и утиные яйца и пекли, обмазав глиной. Сколько было яиц!.. А вот теперь не побежишь, не поиграешь… Но скоро настанет совсем новая, незнакомая жизнь. Она будет даже лучше той, что прошла. Весной ребенку исполнится год — и они втроем станут играть еще радостней, еще интересней. Ниникай… Он теперь навсегда ее…