Ханидо и Халерха - Курилов Семен

До полуночи Куриль очень жалел, что из-за Чайгуургина не пошел к американцу в палатку: там, наедине, Томпсон говорил бы прямо и что-то объяснил бы ему, а тут, при других богачах и купцах, он только шутил, поддерживал разговор — и совсем молчал о себе, о жизни в Америке, о торговых делах, о своих связях.

Так бы и уехал Куриль с ярмарки, радуясь лишь тому, что с Томпсоном у него установились хорошие отношения, но не понимая, в чем же тут дело. Но вот когда Алитет закрыл дверь за Пурамой, Ниникаем и Лелехаем, когда все почему-то стали дружней пить и есть, Томпсон незаметно налил себе и Курилю горькой воды и, приподняв тонкий стеклянный стаканчик, тихо сказал:

— Пью за умный взгляд моего нового друга господина Курилова…

Но не сразу он выпил. Держа огромными толстыми пальцами тонкий стаканчик, Томпсон сильно прищурил выпученные глаза — и так долго смотрел в лицо Куриля, стараясь убедиться, что слова его поняты.

Куриль этих слов не понял, но догадался, что переспросить надо попозже, когда Тинелькут и другие соседи забудут об этом случае.

Потом он взялся резать сваренную целиком оленью ляжку и тихо сказал:

— В тундре темный народ — не все понимает сразу…

Томпсон улыбнулся:

— Когда мистер Курилов вспомнит дерущихся женщин, он все поймет… Я вот говорю господину Курилову, — повернулся он к Тинелькуту, — что мне нравится его неразговорчивость. Он отвечает, что это от темноты. Я не согласен: задумчивость — признак ума. Это уже нам, купцам, некогда думать, мы должны уметь говорить…

Он пускал в глаза Тинелькута дым. И это придавало его главным словам особенное значение.

Куриль все вспомнил. Да, когда женщины поскандалили из-за иголок и когда простые люди увидели, что они не люди, он не вытерпел и поглядел Томпсону в глаза. Этот взгляд сейчас американец и назвал умным. Смысл во всем этом был очень большой, как теперь понял Куриль. Томпсон дорого заплатил за один его взгляд — отдал две коробки иголок, или, по крайней мере, двадцать песцовых шкур, а если бы иголки менял Потонча, то и все пятьдесят. Это — не шутки, для любого купца потеря такая чувствительна. Но американец пошел на нее, да еще обнимает, благодарит за подсказку…

Куриль — не Сайрэ и не Пурама. Он не привык, не умел мучить себя долгими размышлениями. Однако то, что принесла ему ярмарка и эта неожиданная связь с Томпсоном, меняло многое в его жизни. У него никогда не было никакой опоры — теперь она появилась, и он уже знал, что обо всем придется думать и думать. Но быстрый хмельной ум и сейчас подсказывал кое-что. Томпсон видит в нем сильного человека. Если б это было не так, он выбрал бы кого-то другого.

Томпсон же и сам человек сильный, потому знакомство с ним сделает Куриля еще более сильным, и все другие богачи и купцы будут считаться с головой юкагиров… Томпсон человек приезжий, чужой, и, может, это заставляет его быть добрее всех прочих купцов. Может, он просто богаче других, может, лучше знает настоящую цену товару, который имеет тундра. Как бы то ни было, но с ним куда выгоднее иметь дело, чем с любыми другими купцами, которые просто шкуру сдирают с людей. Станет Томпсон надолго вне конкуренции — другие хвосты подожмут и подобреют сами. А простым людям тундры надо хоть маленькое, хоть самое маленькое облегчение сделать: стонет ведь тундра…

Томпсон все это видит — иначе он просто бы не запомнил осуждающего и просящего взгляда, не благодарил бы за этот взгляд…

Пьяная радость — как снежный ком: ядрышко маленькое, а накрутиться на него может снег со всей тундры. Курилю пришла в голову и такая мысль.

Томпсон и его дела могут не понравиться местным и русским купцам; он это предвидит и ищет опору. В нем ищет опору…

Эта последняя мысль сильнее всего взбудоражила Куриля. И он, перестав жевать, не удержавшись, спросил русского купца — богача Соловьева:

— Василь, к Тинелькуту не хотел бы поехать? Мы собираемся погулять у него в стойбище.

— К Тинелькуту? — насторожился тот, поспешно вынимая огромный платок и вытирая им усы и губы. — Да я полагаю так: если к Тинелькуту, то он и приглашать должен… А впрочем — премного благодарен, благодарствую, но поехать не могу: семья у меня, дела…

"Ага, принижает меня, — подумал Куриль. — Не по нраву ему это все. Так и есть. Но ничего: на иголках нарвались — нарветесь на порохе и табаке или на чае. Поглядим, что покажет ярмарка через три года…"

— Ну, братья! Пора и богу молиться, — сказал, вставая, Томпсон. — Поздравляю всех с хорошей торговлей. Надеюсь, что на следующую ярмарку каждый из нас привезет еще больше товаров… Тундре много нужно вещей, всяких вещей, всяких продуктов…

Американец устало закрыл глаза. Казалось, что он хочет открыть их тогда, когда останется один посреди задымленной замусоренной комнаты.

Поднялся, надел малахай и Куриль.

Не открывая глаз, Томпсон тихо сказал:

— Моего человека не обижайте. Мамахану Тарабукину передайте привет.

Он говорил о Потонче. Никакого привета Мамахану передавать не следует: Мамахан и Потонча — конкуренты. Надо лишь открыть пошире дверь Потонче, а значит, Томпсону — за счет Мамахана. Мамахан же — давний друг Куриля…

Томпсон ждал ответа.

Куриль сдвинул брови, подумал.

— Нашим людям табак и чай нужны. Весна — тяжелое время, — сказал он и вздохнул.

— О-эй. — Американец открыл глаза, но остался стоять неподвижно, не желая больше ни с кем разговаривать.

На следующий день с утра ярмарочное стойбище начало быстро таять: одна за другой исчезали яранги, и длинные караваны упряжек пропадали в лесу, будто их и не было вовсе.

Раньше всех поляну покинули три упряжки Томпсона, груженные одними песцовыми и лисьими шкурками. Золотой караван повел Алитет, перепоясанный патронташами.

К середине дня от стойбища остались одни воспоминания — кружки снега от яранг, кучи оленьих костей да следы от полозьев, ног, копыт и собачьих лап.

День был сумрачным и сырым. Ветер как будто не мог выбрать определенного направления. Когда караван богачей во главе с упряжками Тинелькута вилял между холмами, ветер просто бесился и вроде бы дул со всех четырех сторон, на равнине же он то налетал спереди, то сбоку, то сзади.

Весна наступала на зиму, и теплый ветер боролся с холодным.

В пути главный груз — в голове. У Куриля голова была набита мыслями круто и до отказа. У Тинелькута — свободней, там еще находилось место мыслям о Ниникае, которого нужно срочно женить. У Потончи в голове было так же, как в его новом кисете, подаренном никому не известной девушкой, — в крепко перевязанном кисете болтались камешки золота, а в голове болтались золотые мысли о лучших днях. Голова Пурамы больше всего походила на пустой, со всех сторон зашитый мешок; он мог бы наполнить его очень быстро, но для этого следовало распороть шов. А пороть не хотелось, особенно после того, как к нему подошел Кымыыргин и сказал:

— Там у тебя — девятнадцать оленей. Пастухи говорят. Девять — мои. Ты не забыл?

Пурама не только забыл, сколько осталось от призовых оленей, но он ни за что не сумел бы вспомнить, играл ли он вообще с Кымыыргином. Однако ему сейчас было решительно все безразлично, и он ответил:

— Помню.

До Сохатиной речки доехали к вечеру. Тут и было весеннее стойбище Тинелькута.

Никто не лег отдыхать. Лишь Чайгуургина положили поближе к костру и тут же налили водки.

Пир начался с ходу, будто не было никакой дороги. Сразу же выпили, загалдели.

— Будем играть и водку пить! — сказал Тинелькут, стукнув опустошенной кружкой о доску. — Эй, жена! Положь на стол вареное мясо, мозги, жилы. Все подавай — не жалей! На иголки… — Он стукнул о доску одной коробкой, потом второй.

Жена Тинелькута зажмурилась и покачнулась.

— Бери! Прячь. А вот еще две бумаги русских трехгранных.

Мужчины не умеют сразу смеяться и плакать. Женщины это умеют. В руках больше сотни иголок — тут счастье покажется сном… В такое время, однако, женщины забывают о себе и мечутся, как птичий пух от дуновения, — куда дунешь, туда летит… Мясо жена Тинелькута не варила, но мясо тут же задымило паром — наверное, выхватила его из котла в соседней яранге.

— Теперь мы веселей будем жить! — храбро воскликнул Куриль. — По-новому будем жить!

Эти его слова по-разному были поняты. Одним показалось, что речь идет о богатых запасах, приобретенных на ярмарке, которые позволят жить посвободней, другие сразу вспомнили о завязавшейся дружбе юкагирского головы с американским купцом. И лишь один Пурама тяжело вздохнул:

— Эхе-хе, хе-хе…

— Чего это мой шурин вздыхает? — спросил Куриль, готовый взять верх в разговорах.

— Так… — сказал Пурама, собираясь выйти и заняться делами работника. — Приедет Афанасий Куриль в наше стойбище, а там уже голова не он, а Тачана-шаманка…