Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Я, господа, вижу, что такое знакомство не очень нравится вам, — заговорил он другим, растерянным голосом. — Но у нас принято так… И я полагаю… Хорошо, прекратим.

И Друскин быстро перечислил всех остальных богачей тундры.

— Вот Афанасия Курилова я не найду, — наконец произнес он. — Дым мешает. Или он не приехал? Господин Курилов!.. Огорчительно это.

В действительности Друскин давно заметил, что головы юкагиров нет. А он был очень нужен ему. Перед якутами и чукчами исправник, однако, не мог выявлять беспокойства: для них невозмутимость — высшее достоинство человека.

И он терпел до последнего.

Потонча, одетый в русскую ярко-зеленую косоворотку, завертелся, засуетился возле него.

— Э! Э! Вашеглородие, зачем так волнуетесь сильно? Здесь Куриль, здесь. Олени его сено жуют. Наверно, с Петрдэ вместе приехал. К знакомым, однако, ушел.

Конечно, Куриль был здесь. И никуда уходить он вовсе не собирался.

Напротив, приехав, он сразу же юркнул на кухню и все это время стоял за дверью, ожидая, когда исправник выдаст свое беспокойство. Обеим стряпухам за молчание он обещал привезти по хорошей оленьей шкуре.

— Здесь я, вот он я! Конечно, приехал! — вышел Куриль из засады. — Дорова, исправник, дорова!

Друскин шагнул ему навстречу.

Они крепко обнялись — и так, обнявшись, долго похлопывали друг друга ладонями по спинам.

— Ну, слава богу! Где же ты запропастился?

— У головы дел не меньше, чем у исправника…

— Да, да, да, ты прав, мой дорогой, прав. Но я знал, что ты бросишь все, а приедешь. — Друскин повел юкагира к своему, главному за столом, месту. — Мы с тобой, Афанасий Ильич, вместе царю служим, и неплохо служим! И нам сам Христос велел божьи да царские праздники встречать вместе.

На лысом упитанном Куриле был ослепительно белый вязаный свитер — и на этом свитере, как раз против сердца, блестела на яркой ленте царская медаль из чистого серебра.

— Рекомендую вам, господа, — радостно произнес исправник. — Юкагирский голова, самый богатый и всеми почитаемый человек тундры — Афанасий Ильич Курилов! Оленей у него не меньше, чем у господина Чайгуургина, у него и песцы, и лучшая рыба, и вся юкагирская земля! Будьте знакомы…

С лицом, сияющим, как медаль, до конца удовлетворенный почестями, голова юкагиров направился вдоль ряда чиновников и местных господ. Высокий лоб Куриля переходил в почтенную лысину, белый американский свитер, каких ни у кого не было, обтягивал полное, раздобревшее тело, да тут еще медаль с изображением самого царя и с надписью "За усердие". Перед таким человеком нельзя было важничать и по-гусиному вытягивать шею: чиновники и богачи вскакивали, кланялись неподдельно, а те, к которым он еще не подошел, поправляли бороды, прихорашивались.

Богачи тундры наблюдали за всем этим огорошенно, остолбенело. Друскин, хорошо знавший ледяную выдержку людей Крайнего Севера, замер и даже глаза выпучил от удивления, увидев их лица в эти минуты. У одних отвисли челюсти и оттого заострились скулы, у других черные глазки жалко, беспомощно бегали в щелках, как испуганные мыши в глухих норках; эти властители тундр сейчас были истинными детьми природы, наяву попавшими в сказку. Куриль к царю приближен, а ведь царь — родной сын бога…

Царскую награду Куриль получил недавно — меньше луны назад. Но один бог свидетель, сколько он пережил за эти дни — каких ему сил стоило промолчать, не похвастаться перед другом Мамаханом, чукотским головой Чайгуургином или дядей Петрдэ. Он, однако, прослышал об одной возможности показать себя — и терпел.

Чтобы голова юкагиров не показался особым избранником, чтоб восхищение не сменилось унынием, которого только и не хватало не встреченным и настороженным богачам, Друскин решил заговорить и поскорей подпоить тунгусов. Авось все и наладится…

— Господа! — поднял он рюмку. — Народ говорит: "Царское око видит далеко". И это воистину так… Переводи хорошо, Потонча… Царь издалека увидел усердие головы юкагирского. Но он наградил его не затем, чтобы отдалить от нас, а затем, чтобы приблизить нас к себе… Я, так же как и вы, награды еще не имею. Давайте выпьем. За усердие в будущем. Усердие без внимания не останется. А у кого на груди царский подарок, того и бог по голове гладит. Переведи, Попов.

Он опрокинул в рот рюмку — и, к удивлению тундровиков, не потянулся скорее за мясом или другой закуской, а только приложил к усам белый платок.

Значит, исправник пьет не только как все, но даже похлеще всех? Удивительно.

И царь ему разрешает? Значит, пьет и сам царь?

Все пьют! Водка налита. Пока задаром налита. Горькая вода смелости придает — может, разговор дальше пойдет прямей?.. И тундровики выпили.

Все русские мясо едят с железного трезубца. Это, наверное, затем, чтобы не засалить одежду — она у них вся матерчатая. А зачем северянам трезубец?

Шерсть и кожа от жира не пострадают. Как быть? Кое-кто взял мясо в руки и стал есть по-своему, иные же насадили куски на вилки.

— Наливайте, господа, сами, — сказал исправник. — Пейте и ешьте досыта.

"Ну, вроде оно и на лад пошло, — с облегчением подумал он. — Вот уж кстати-то Куриль появился…"

И только Друскин подумал об этом, как раздался голос, мгновенно настороживший всех:

— Исправник, гостям можно сказать?

Табачный дым над столом успел приподняться — он висел теперь плоской тяжелой тучей, и Друскин легко заметил, что у говорящего нервно раздуваются ноздри.

— Конечно, конечно, господин Ниникай! — как можно ласковее ответил он. — Ради бога…

— Исправник, скажи: как дружба большая пойдет? Обычай-закон шибко разный, однако. Ты нас посадил высоко — табуретка называется, знаю. Ничего, можно сидеть. Ты приедешь в ярангу — на пол сядешь. Опять ничего. Однако, юкагир на могиле пляшет, русский плачет. Скажи: с чукчами как будет дружба — по чукотским законам или по русским?

Исправник давно уже не хмелел от одной рюмки, а тут стол со всей снедью перед ним закачался, закачались и гости, которые на самом деле замерли в напряжении. Это новый в здешних местах человек понял бы слова чукчи с девственным простодушием, а то и посчитал бы, что задан прямой и справедливый вопрос. Друскин же много лет жил на Колыме, он знал немало страшных, диких тунгусских законов — и на могилах действительно пляшут, и родителей-стариков душат арканом. Только сейчас чукча имел другое в виду — и это всем было ясно. О женах сказал. Дружить по-чукотски — значит не сомневаться, что жена друга-хозяина будет спать с гостем. О, Друскин хорошо знал заколдованный круг пререканий по этому поводу! Порвать такой круг можно одним только способом — назвав чукотский обычай дикарским… Но помрачение Друскин испытал не потому, что богатый, независимый и решительный чукча поставил его в тупик. Куда хуже, что из облаков все грохнулось в лужу. Царь, долг, дружба больших людей — и вдруг ни с того ни с сего женщины и постель!

Как в гусарском анекдоте… "Вот это дикарь… А может, и не дикарь? Социалист? Провокатор? Да нет: богач, и в тундре нет социалистов… Но он же сорвет все дело? Явно хочет сорвать…" — вот что металось в голове исправника.

А сорваться могло важное, очень важное дело. И кажется, со скандалом. А слух о скандале быстро дойдет до Иркутска; в Иркутске же — прямой телеграф…

Война… Четыре уж месяца грохочет неслыханная война — мировая… Даже здесь, в ледяной глухоте, за двенадцать тысяч верст, казачкам кажется, что по утрам они видят на западе дым, а по вечерам — зарева от пожаров… Но дело не только в войне. Перед покровом пришла депеша: "На окраинах Российской Империи должно быть спокойствие". Это — царский указ. И среднеколымским властям пришлось зашевелиться. Неладно внутри государства, мутно в народе. В тундре, правда, спокойно — здесь резня в сто лет раз бывает, а простой люд богатых не грабит — дикари смирные: бедный богатому в рот смотрит, подачки ждет не дождется — так с голоду и помрет. Однако имущественный порог здесь опасно крутой, а Колыма — ссыльное место, под надзором управы — важные марксистские агитаторы, ученые-бунтари и просто бунтари. И уж кто-кто, а исправник-то понимал, что если война бьет по марксистам, то марксисты могут показать зубы — и это куда опаснее пугачевщины… Словом, решено было сблизиться с местными богачами. Расчет же самый простой: даст богач всего по одному оленю на мужика — два-три десятка из своих пяти-шести тысяч — и любое стойбище угомонится, любому недовольству конец. Кроме того, богачи с шаманами дружат, а шаманы — сила огромная.

Только вот с богачами сблизиться трудно: неимоверно далеки они от правды-действительности, многое не понимают, многое понимают по-своему, а об очень многом им и сказать нельзя. О войне они знают, но она представляется им резней, которая будто бы происходит из года в год между рыжими русскими и какими-то белоголовыми. А растолкуй правду — неизвестно чем это кончится. С испугу, из опасения, что царю будет нужно много оленей, попрячутся так, что не найдет никакой посыльный. А уж о делах внутренних и заикаться нельзя.