Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Потащил сюда же табуретку и очень грустный Куриль.

— Русские говорят: лиха беда — начало, — сказал старикам Друскин. — Но есть и еще примета: если дружба началась с неприятности, то это будет крепкая дружба… Мы не понимаем друг друга. И тут Ниникай прав — обычаи, порядки, привычки много таят неприятностей. Но надо же как-то начать! Никаких плохих намерений у нас нет, ей-богу. Вместе живем — почему не дружить?..

Исправник знал, что Куриль переводит сейчас очень точно — он тоже переживает, но в ответ — ни слова, ни кивка, ни движения бровей или глаз, ничего, что свидетельствовало бы о том, что его понимают или совсем не понимают. И он озадаченно замолчал. А дело было в том, что оба старика, как и их соседи, совершенно обомлели от близости царского помощника. Начальник уездной полиции был при полном параде — в мундире, который ему приходилось надевать раз в год, а то и реже, в ремнях и с наганом. Они не знали, куда смотреть — в одни светлые, втягивающие глаза с тяжело обвисшей под ними кожей, или на все красноватое, словно от натуги, лицо со стрелками усов и ровно обстриженной, подскобленной бородой, или на поразительно ладный пиджак с блестящими пуговками и украшениями на плечах, с твердым стоячим воротником, который, наверно, для того так сделан, чтобы все знали, что он никому не должен кланяться. А еще притягивал взгляд кожаный коробок на левом боку — неужели и впрямь у исправника есть "маленькое ружье", которое можно спрятать в кулак?.. Этот властный человек из нездешнего мира, конечно, понимает, что пир начался плохо, не весело, не по-дружески, и что бы сейчас ни говорил он, для одних, ошарашенных близостью к нему, это вообще не имело значения, а для остальных было пустыми обманчивыми словами: он укушен и зол и правду скажет лишь завтра, когда все обдумает со своими помощниками…

Никто с исправником в разговор не вступал — и уже ничего ему не оставалось, как спросить:

— …Но, может быть, у кого есть ко мне личные дела — просьбы, жалобы, советы? Давайте, скажите, а то я скоро уйду.

Были у тундровиков и жалобы, и просьбы, но кто ж это станет высказывать их, когда хозяин главное утаил? И тогда раздался голос Потончи — Васьки Попова:

— Вашеглородие, э-э… мне нынче далеко, шибко далеко ездить приходится — по тайге, Индигирке был, все тундра объехал.

— Ну и что?

— Обратно о русском шамане болтают. Чери [86], говорят, землю веревкой мерил; духом стал — следы свои видит, что хочет делает, наших духов обои лопатки кладет.

— Так… — повернулся к Потонче Друскин. — И от кого ж эти слухи идут?

— От Каки! Барыш Кака получает, он и пускает слухи. Его келе [87] защищают людей от духа Чери, келе шибко трудно, шаману трудно — большую плату давай.

— Та-ак… — выпрямил спину исправник и обвел всех гостей каким-то иным, кажется, свирепым взглядом. — Ты, Афанасий, все перевел точно?

— Совсем точно! — воскликнул вдруг оживший Куриль.

— Тогда так же, точно и внятно переводи меня… Господа гости! Что же это происходит такое? Мы к вам — с дружбой, чтоб и вам была польза, и нам, а среди вас есть люди, которые в народе вражду против нас разжигают. Значит, царь воюет, русские люди кровь льют, а за спиной царя-защитника влиятельный духовник вредит ему? А ну, Кака, ответь: так это или нет?

Но шаман Кака и не собирался отвечать. Он быстро махал перед своим лицом руками, будто ловил рассвирепевших комаров, и подпрыгивал на табуретке — шаманил.

— Не отвечаешь. Потонча, стало быть, правду сказал?.. Не знаю, как у вас называется это и что вы с таким человеком делаете, но мы за это в военное время расстреливаем!.. Вот крест святой. — Исправник повернулся к иконе и перекрестился. — Я собирался говорить вам только хорошие слова. Но раз дело такое, то буду говорить другим языком. Я тебе, Кака, пулю влеплю в лоб! Пулю. Я не потерплю…

Друскин встал и зашагал к своему месту. Побежали за ним и Куриль с Потончей.

— Объясни господам, Афанасий: дух русского человека летит к богу. И потому он не может гоняться по тундре за шаманскими духами. Это глупая и злая брехня. И скажи еще: не был Черский шаманом, не был злым человеком, а тундру мерил по приказу царя. Имя господина Черского неприкосновенно! И за всякую прочую брехню я буду привозить сюда, в острог, сечь шомполами и сажать в тюрьму. Я не потерплю…

Друскин сел, плеснул в рюмку водки, рывком опрокинул ее в рот и, не поморщившись, решительно уставился вдоль стола.

Наступило молчание. Русские, как один, сидели потупившись, перекладывая вилки с места на место или поглаживая на столе холстину. Сорвался-таки исправник! Может, стоило кому-то другому поручить вести этот пир? А может,

Друскин прав?

И северяне уперлись глазами в стол, будто быки-олени в землю рогами.

Ужасные вещи сказал исправник. В тундре бывает жестокая месть, наказывают при людях. Но чтобы стрелять в человека как в зверя, да еще в лоб — это неслыханно. И в то же время кому неизвестно, что нынче люди почему-то ожесточились. Помощника царя можно понять: он знает, что шаманы часто толкали людей к вражде, а иногда и к резне. А что Кака негодяй, об этом все знают, хотя говорить о нем так одни боятся, другие не считают нужным: какое их дело?.. Исправник же не шибко богачей прижимает, да и вообще русские люди не такие, чтоб резать их…

Но совсем по-иному переживали случившееся голова юкагиров и хитрейший купчик Попов — Потонча.

Куриль словно воскрес. То, что у русских сорвалось какое-то важное дело, его сейчас не расстраивало: он понимал, что исправник своего добьется — силой, угрозой, принуждением. Но случилось другое, самое непредвиденное: все слышали — шаману Каке исправник хочет пулю пустить в лоб. "Не пустит, однако, — думал Куриль, — простит — и на том выиграет. Но пригрозил! А это значит, что чешутся у него руки прижать шаманов…" Для Куриля это было важнее всего на свете…

А у Потопчи — свое дело.

— Исправник, — сказал он Друскину на ухо, — стрелять Каку сразу не надо, наверно. Приставь лучше меня к нему: все буду знать, все тощщ-в-тощщ.

— Как я тебя приставлю к нему? — огрызнулся Друскин.

— А пусть Кака откроет мне Халарчу. Буду по купецким делам часто ездить — вся-а его болтовня будет на твоем ухе. Халарчу откроет — в Олерскую сам. Он на юкагиров мимо Куриля сильно влияет. Улуро тоже закрыто, считай.

Везде на дороге стоит. А я эту рубаху в карту выиграл, больше нету, холстине ходил. Дороги нету — и дела нету, и жисти нету…

— Постой! — окоротил его Друскин. — Балаболка. Чьи возишь товары? Американские? Томпсону служишь?

— Кто как приспособился. Я к Тому. А что?

— А то, что ты сукин сын. И осмелился появиться тут, чтоб я тебя коммерцией обеспечил? Ну я тебя сейчас обеспечу… Господа, — громко сказал он, и Куриль тотчас начал переводить. — Вот вам еще одно веселое дело. Вы думаете, кто возле меня отирается? Вот этот хлюст — кто? Нехристь и негодяй. Сейчас он пожаловался на Каку — дороги ему перекрыл Кака, не позволяет для американца скупать задарма пушнину. А мне он предложение сделал: за то, что он раскрыл вредную болтовню шамана, я должен разрешить ему грабить тундру.

А? Вот как крупно играет! Ну, теперь мой ход, господин Попов… Сперва скажу так: меня сюда царь прислал не за черными барышами, грабить Россию я не позволю, а грабеж в военное время буду считать разбоем…

— В-ваше… глородие…

— Молчать!.. Если бы шаман Кака не провинился так крупно, то я бы ему крест у царя выхлопотал. За то, что разбой пресек. А ты, Потонча, в солдаты пойдешь! Ать-два, ать-два — будешь шагать. — Исправник показал пальцами на столе, как он будет маршировать.

— Вашеглородие, ваше… — Потонча бросился к Курилю и по-юкагирски взмолился: — Афоня, спаси.

— Откупайся, как можешь, дурак, — пробурчал Куриль.

И Потонча грохнулся на колени перед исправником.

— Каке, врагу Христа, — крест от царя, а меня на пули, на смерть, умом слабого, дурака перед богом… Не отправляй меня на войну — старый я, ружье ваше не подниму, а тут я тебе пригожусь, крути мной задаром.

— Встань, сей момент встань! — зарычал Друскин.

— Встану… Зачем ты меня, как собаку? Я с душой к тебе ехал… — И Потонча зашептал исправнику в ухо. — Подарок привез — пятнадцать шкурок. Сам сушил, сам чистил. Когда занести?

Исправник не ответил ему. Он вдруг встал и пощелкал пальцами в воздухе, давая знать казаку, что пора одеваться.

— Я обязан, господа, вернуться к служебным делам, — сказал он. — С вами я увижусь еще завтра, с утра, и поэтому прошу никому не отлучаться. Советую также не посещать знакомых, ибо русские в этот раз рождество проводят в молитвах. Тут, в заезжем доме, все есть — еда, питье, табак, огонь… Перед уходом вот что скажу. В день рождества Христова я не могу быть жестоким и обязан проявить милость. Кака, тебе говорю: не балуй! Второго прощения не будет. Тебя, Ниникай, жду в гости… Американца Томпсона процентов на двадцать обложу пошлиной — поглядим, кто теперь к нему приспособится. А ты, Потонча, искупишь вину: хоть сытый, хоть голодный, но объездишь все стойбища, где есть шаманы и где пахнет болтовней о Черском, и скажешь, что вражду против царских людей я пресеку без пощады. Повторишь все, что я тут говорил.