Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— А про пулю, вашеглородие, можно сказать? — спросил Потонча, дрожа от радости, как мокрый щенок на морозе.

— Да, и обязательно. Зло надо под корень, а корень — Кака… Все! Пейте и ешьте вволю. И обдумайте, что здесь нынче случилось. Я тоже обдумаю…

Надевая с помощью казака шубу, исправник тихо сказал Курилю:

— Ты здесь шибко не пей. Немного побудь и иди к отцу Леониду. Разговор будет.

— Гок! — с великой радостью воскликнул Куриль. Уже на крыльце Друскин сказал казакам:

— Чтоб никто из ссыльных носа сюда не сунул! Приезжих напоить до беспамятства. И никто уехать не должен и шагу из этого дома не должен сделать.

ГЛАВА 2

Когда Куриль появился в доме отца Леонида, тут уже все было готово к хорошему позднему ужину. Поп вернулся из церкви и сидел, привалившись спиной к горячей печи. Исправник, расстегнув ворот мундира, ходил туда и сюда по тряпичному половику, а попадья, скрестив руки на животе, стояла в дверях — стол она уже заставила всем, чем нужно. Со священником Синявиным Афанасий Куриль был хорошо знаком. А вот попадью увидел впервые. Увидел — и оторопел.

Такой огромной и толстой женщины ему не приходилось встречать за всю свою жизнь.

Бухнувшись на колени прямо возле порога, юкагирский голова помолился на украшенный полотенцем и бумажными цветами образ матери с младенцем на руках, потом, встав, поклонился попадье и быстро снял обе кухлянки. Он прошел в жаркую полутемную горницу. Здесь в дальнем углу перед образами тихо горели свечи и жирник на тонких цепочках — лампада; свет торжественно отражался в позлащенных окладах икон, но огоньки колебались — колебались и золотые сияния — и потому казалось, что там, в углу, совершается великое, непостижимое таинство… В комнате благостно пахло горящим воском, ладаном и еще сытным печеным тестом, замешенном на коровьем масле. От всего этого у Куриля захватило дыхание. Он моментально и в который уж раз за свою жизнь представил себе, что произойдет в тундре, если там появится церковь и в жилищах засверкают иконы. К старости во сне и наяву он бредил теми светлыми днями, когда не будет слышно диких криков шаманов и люди поймут, что без бога Христа они жили не в "среднем мире", а в "нижнем" — черном и страшном.

Сейчас в тундре все так же, как было пятьдесят снегов назад, — мрак, грязь, холод и страх перед духами… И упал Куриль второй раз на колени, но уже не для порядка, как было в передней, — сама душа потребовала упасть, унизиться перед чем-то великим и чистым, чтобы приобщиться к нему…

— Голубушка, принеси керосиновый свет. А мы поздороваемся да сразу и сядем попотчеваться, — ласково распорядился отец Леонид. — Здравствуй, сын божий, здравствуй, мой брат! Как дальний путь-то проехал, как жена, как дети, как родственники?

— С рождением бога Христа! — поздравил Куриль попа.

— С рождеством Христовым, — ответил отец.

— Все хорошо, все хорошо…

Настроение у Куриля действительно было хорошим. Правда, плохо, что исправник душит Томпсона: теперь американец повысит цены. Но он с Потончей придумает что-нибудь. Большая война, большие трудности у царя, но не вымирать же юкагирскому роду!.. Ну, а в остальном все повернулось как нельзя лучше. Друскин зол на шаманов, а тут еще Потонча так кстати столкнул его с Какой. И даже выходка Ниникая пошла Курилю на пользу: не случись этого, исправник наверняка не пригласил бы его вот на такой тайный совет…

— …В семье-то хорошо, а в тундре неладно, — ответил Куриль, надеясь вмастить исправнику и хозяину, который, конечно, все уже знает.

— Ты что имеешь в виду, Афанасий? — остановился Друскин.

— А лицо шамана Каки? Думаю, о многом оно говорит.

— А-а… — разочарованно протянул Друскин. — Шаманы, шаманство… Ладно, об этом потом…

Куриль настороженно сник: русских, видно, больше волнуют свои дела…

Тем временем попадья принесла лампу, и отец Леонид указал рукою на стол:

— Отведаем, что бог послал…

Сели. И попадья села. Без промедления она разлила водку, потом стала раскладывать кушанья по тарелкам.

Куриль смотрел на нее незаметно, как умеют смотреть одни северяне, и хотя мысли его вертелись вокруг больших дел, на ум само собой пришло размышление: "Мукой питается и молоком. Потому растолстела — руки-то пухлые, как у ребенка маленького. Однако, грузная очень — это, наверное, потому, что часто ест колымскую нельму…"

— Ну, за что, отец Леонид, выпьем нынче первую чарку? — спросил хозяина Друскин.

— За что… — повторил поп и глубоко, как-то тревожно вздохнул. — За то, наверное, за что ныне пьет вся Расея. За дела ратные царя нашего батюшки — пусть помогает ему Христос, за солдатушек наших, за кровушку ихнюю — пусть бог облегчит их тяготы и страдания, за правду нашу, за правду Христову…

Рука Куриля с полным граненым стаканчиком опустилась на стол.

— Что? У вас правда шибко печально? — спросил он озабоченно.

Друскин сделал выдержку, глянул осуждающе на Куриля и сказал попу:

— Вот я ж и говорю, отче: у нас в тундре — спокойствие и благодать! У них свои дела, а у нас — свои…

— Ну, полноте, Пантелей Пантелеич. Может, они слышали, да не взяли в толк, — возразил священник.

— Не хочешь, так не возьмешь. — Исправник, однако, поставил стакан, решив тут же проверить, кто прав. — Ты о войне, Афанасий, слышал?

— Зачем спрашиваешь? Конечно, слыхал. С начала зимы, однако, больше говорили, а теперь чтой-то не говорят…

— А чего ж не забеспокоился, не спросил — что на войне?

— Э-э… Жизнь разная. Как спрошу, что пойму?

— Значит, о самой войне ты понятия не имеешь? — рассердился Друскин. — Что понимать? Люди в людей стреляют! Тысячи, много тысяч людей стреляют друг в друга.

— Из ружей? Однако, для страха больше? Но видно, что попадают?

— Из ружей! Для страха… — передразнил Друскин. — Да, я чую, отец Леонид прав: темнота… Что, Афанасий, из ружей? В ружье и палец не засунешь. А если ружье на колесах, пушкой называется, — голову можно засунуть в ствол. Бахнут в дом — и нет дома.

— Ай-ай-ай! А как в людей попадут?

Друскин так и отпрянул назад. А у попадьи вздрогнули и мелко затряслись огромные груди; она чуть не прыснула, но подавила смех.

Но смеяться было не над чем. Исправник серьезно сказал:

— Афоня, завтра батюшка тебе расскажет, что бывает с телом, а что — с душой, когда в человека попадает разрывная пуля величиной с мой сапог…

— Христос с тобой, Христос с тобой, Пантелей Пантелеич! — взмолился поп, замахав рукой. — Мое дело — душа, только душа…

— Да я к тому говорю, что настало крутое время, а значит, и втолковывать надо круто. Тогда и понятие быстрее придет.

— Не знаю, не знаю. Приобщение к истине терпения и усердия требует — я уже говорил. Крутость не по моей части.

— Вот побывал бы ты, Леонид, на вечеринке, так ужо и не сомневался бы, что они только угрозу и понимают. Я их по-своему разбужу.

— Но ты, помнится, сам говорил, что будить можно по-разному. Спящий шарахнуться может.

— А нынче я другое знаю. Раз шарахнутся, два шарахнутся, а на третий поймут, что они слишком долго спали.

— Ну вот если поймут, то и приспеет время писать царю от их имени. А так смысл письма будет ложный — это я прямо тебе говорю.

— Но от нас требуют дело сделать немедля, а не за пять лет! А почему — ты не хуже меня знаешь… Все это было продолжением разговора исправника и попа, начало которого Куриль не застал. И в этих препирательствах они чуть не забыли о госте. И спохватились.

— Да, Афанасий: мы говорим о других — тебя это не касается. Ты умный человек, с понятием, ты наш друг. Конечно, сам видишь — многого ты не знаешь. Но ты, слава богу, не об одних драных олешках думаешь. Давайте выпьем, да я кое-что тебе расскажу.

Исправник и поп Синявин до дна опорожнили стаканчики и основательно принялись за еду, а Куриль отпил меньше половины: не за тем он пришел.

— Так вот, Афанасий Ильич Курилов, какая она есть, правда о войне, о которой у вас в тундрах детские сказки рассказывают…

Голова юкагиров был среди богачей северян, наверное, самым подготовленным к восприятию этой правды человеком. Он чаще всех встречался с исправником, с попами и дьячками, с казаками и вольными русскими людьми — словом, считался очень наслышанным. Но то, что сейчас говорил сам исправник, причем тайно, да еще в доме священника, было невероятным… Какая-то неизвестная земля Пруссия. Десятки тысяч мужчин, одетых совершенно одинаково, бегут все разом на германцев, сидящих в ямах. А сзади, через из головы, по германцам стреляют пушки, перемешивая землю и людей и в клочья разрывая все, что попадется. А солдаты тем временем бегут, стреляют из ружей, прыгают в ямы — и там начинается взаимное убивание — пулями, ножами, приделанными к ружьям, чем придется… Германцы, первыми решившие победить русских, были выкупаны в крови, побежали, но почему-то все это обернулось большой бедой для русских солдат и царя… Мудрый Куриль напрягал все свое воображение, чтобы поверить рассказу исправника. Но желание поверить перебивали невольные сомнения и подозрения: может, исправник дурачит его, дикаря, а может, Друскин умом тронулся — царь-то, конечно, прислал умного, но за долгие годы всякое могло произойти… Подозрения эти, однако, тут же и гасли: отец Синявин, перехватывая его вопросительные взгляды, кивал головой и поддерживал Друскина: "Да, да…", "Так, все это так…" Раненые ползут к своим и стонут, не всех убитых успевают закапывать, много солдат уже осталось без рук или без ног…