Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Оленей? — насмешливо переспросил исправник. — Солдаты нужны царю! Надо ехать туда, где люди кровь проливают, и воевать!

Наступила отчаянная тишина. Даже Куриль, знавший обо всем больше других, побледнел, когда перевел эти неожиданные слова. "Может, ночью бумагу привезли из Якутска?" — подумал он. А холодные прозрачные глаза исправника бегали туда-сюда, бегали, будто пересчитывая людей. Слова его тундровики поняли буквально — ехать надо сейчас, иначе зачем же всех сразу вызвал! — каждому надо ехать: ведь на Севере нет мужчин непригодных, исключая калек. И лица богачей омертвели. Даже Кака забыл о шаманской привычке бормотать, вызывая своих келе: он стоял с раскрытым ртом, но не дышал.

Когда Друскину показалось, что до ума туземцев дошла вся серьезность событий, он сказал:

— Переведи, Куриль: я написал царю бумагу и просил его пока не трогать людей тундры и оленей пока не брать. И скажи, что царь согласился со мной. Скажи еще, пусть все сядут, разговор будет серьезный.

Оживил, осчастливил исправник вконец перепугавшихся богачей. Всегда медлительные и важные, они сейчас с быстротой послушных детишек расхватали табуретки и плотно уселись поближе к исправнику и попу. Многие даже вынули трубки, кресала, кисеты.

Этих до ужаса далеких от действительности людей надо было до конца "просветить". Иначе ни сейчас, ни в будущем с ними каши не сваришь…

Рассказ Друскина о разных странах на западном краю российской земли, о государственных спорах, о злых и добрых царях, о том, из-за чего и как началась война, тундровики слушали бы как сказку, если б не знали, что конец этой сказки так неожиданно коснулся их самих. А Друскин как раз и подводил к тому, чтобы они увидели, от чего он их спас и куда все-таки может упечь, если они будут и дальше задирать хвосты. Сам Друскин не был ни на какой войне, но из вчерашнего разговора с Курилем он сделал выводы и знал, что сильнее всего сбивает с ног этих заспавшихся, но строптивых властителей.

Уже после первых слов о том, что на войне одни солдаты убивали других, некоторые богачи стали креститься, кое-кто зашептал шаманские заклинания, а многие качали головами, хмурили в ужасе брови, забыв о достоинстве. Потом пошел рассказ о пушке, в которую будто бы "засыпают" ведро пороху, о том, что таких пушек — тысячи, о сотрясении земли, когда эти пушки бьют, и о прочем, прочем и прочем.

— Что? Им страшно? — спросил он Куриля, спохватившись: лица богачей ему показались странными, искаженными. "Еще закатят истерику", — подумал он, вспомнив, что люди здесь привыкли к внушениям и самовнушениям. — Спроси: найдется ли среди них человек, который поехал бы не воевать, а посмотреть на войну? Я дам бумагу и денег.

Этот вопрос вернул богачей к действительности. Но он создал такую тишину, что стало слышно, как шуршит снег, ударяясь в стекла двойных окон.

— Может, Ниникай согласится?

Послышался голос.

— Он будет думать, — перевел Куриль. — Если надумает, то поедет.

Раздался голос Оммая:

— Чего от нас хочет великий царь?

Это был переход к делу.

— Царь больше всего хочет, — решительно ответил Друскин, — чтобы слухи о войне не замутили тундру. А у нас и без этого плохо: шаманы грызутся с шаманами, богачи — с богачами и с шаманами, злые сплетни ползут по тундре…

Значит, царь, который нас защищает, должен оглядываться назад: не подерется ли свой народ, не начнется ли где резня? Усмирять же придется, а солдаты нужны на войне.

И Друскин начал называть имена гостей, враждующих между собой, и перечислять, в чем они провинились. К удивлению Куриля, первым он назвал его, потом Каку, Ниникая, Тинальгина, несчастного Мельгайвача и других.

Куриль, однако, при переводе, на ходу, многое переиначил. Себя он представил помощником исправника, который не раз усмирял шаманов и тушил вражду между родами, шамана Каку Куриль жестоко предупредил, чтобы он не вмешивался в дела юкагиров и не сталкивал с ними чукчей. Потопчу исправник поругал лишь для порядка, потому что вчера жена исправника спрятала в сундук пятнадцать отличных шкурок. Куриль же сказал, что Попов будет торговать русскими товарами, его надо хорошо встречать.

— В долгу не останусь, — шепнул ему Потонча. — У меня там зашивший американский ситец лежит. Пьяному Каке и сплавлю.

— Молчи… Это мы поправляем друг друга и удивляемся, как хорошо исправник все знает, — объяснился Куриль с Друскиным.

— А еще царь вот что решил, — продолжал исправник. — Германцы хотят уничтожить нашу светлую веру. А мы посему должны наоборот — укреплять эту веру. Царь так и написал мне: если нельзя послать людей на войну и взять оленей — солдатам на пищу, то пусть иноязыкие народы Севера строят божьи дома.

— Надо, надо строить! — закричал Петрдэ, выхватив изо рта потухшую трубку. — Я всегда говорил Курилю. Сколько нас богачей — разве один божий дом не построим?

Жадюгу дядю Куриль знал хорошо. Это он рассчитывает на его табун, выигранный для постройки церкви. Пусть кричит: у Куриля бумага за пазухой…

Загалдели властители тундр. Куриль уже вдвоем с Потончей переводил их одобрительные выкрики и советы. И лишь Кака, понявший, что опасность пронеслась мимо, повернулся к исправнику изрисованной устрашающей стороной лица и сказал:

— А я как могу строить? Я топор в руках держать не умею, ни дом, ни изогородь не рубил…

— Тогда пойдешь воевать, — твердо ответил Куриль, хотя хорошо знал, что сами богачи ничего строить не будут и что возразить Каке надо было иначе.

— Коккай! Воевать?

— Слышал же — кто не может строить, тот пойдет воевать! — ответил Куриль и тут же перевел этот разговор Друскину.

Исправник усмехнулся и, чтобы покончить с шумом, сказал:

— Кто не хочет или не может строить церковь, пусть поднимет руку.

Кака, понявший усмешку Друскина, немедленно поднял сразу обе руки.

Но больше никто не поднял: перечить опасно, и хоть новая вера еще неизвестно что принесет, само же строительство церкви может сулить выгоду. И все-таки каждый хитрил.

— Олени, наверно, будут нужны? — спросил Петрдэ.

Голова восточных чукчей на это ответил своей хитростью:

— Олени? Зачем они! Это же не яранга. Для церкви нужны дерево и золото… — А у меня, мол, нет ни того, ни другого.

— Песцы нужны! — громко сказал Куриль. — Только песцы. Шестьсот шкурок за один снег нужно сдать!

В ответ на это раздался дружный мучительный стон. Куриль для вида посоветовался с Друскиным, хотя давно знал, что именно надо говорить дальше.

— Ясак с этого снега собирать только песцовой шкуркой. Камусы, пыжики приниматься не будут. И рога мамонта не нужны.

— Чьи рога? — переспросил Петрдэ.

— Водяной коровы.

И тут поднялся священник Синявин. Он воздел кверху руку и туда же, в потолок, обратил свой взгляд. Все разом стихли.

— Святая православная церковь благословляет вас, братья во Христе, на сие доброе богоугодное дело. — Певучий бас попа и резкий отрывистый голос Куриля сразу и как будто в два слоя заполнили всю до последней щелочки комнату. — Для свершения дела сего да принесем мы всем миром дары господу богу. Пусть пастух и шаман, знатный владелец и безоленный — все внесут свою лепту. И пусть поднимется в Булгуняхе, посреди тундры, светлый храм божий! — Он опустил руку и сказал спокойнее, по-деловому: — Юкагирский голова Куриль, ламутский Татаев и чукотский Чайгуургин, вы соберете дары. Поможет вам в этом купец Василий Попов. А теперь… Сын божий Афанасий Курилов, иди, поклонись кресту, засвидетельствуй перед нами бескорыстие свое и преданность богу всевышнему.

Поп отступил от стола и приподнял крест, висевший на животе.

Растолстевший Куриль низко поклониться не смог, но зато потянулся губами к кресту и поцеловал его.

— Сын божий Константин Татаев!

Ламутского голову подтолкнули:

— Иди. Тебя, кажется, вызывает.

Татаев вскочил и, ни жив ни мертв, побежал к попу.

— Сын божий Чайгуургин…

— Сын божий Василий Попов…

— Сын божий Кака…

Но Кака растерялся: он ведь безбожник да еще и шаман. Священник, однако, знал, что делал, — он спокойно и уверенно ждал. И какая-то сила потянула Каку к попу. Кособочась, пряча от людей свирепую половину лица, он поклонился, потом поклонился еще раз и приложился к кресту.

— Божий сын Ниникай…

Чукча лихо тряхнул головой, откинув в сторону челку волос, и уверенно зашагал к попу. Он не поклонился, а сразу припал губами к кресту и, кажется, дольше других не отрывался от него.

Вообще-то тундровики ожидали, что священник вмешается. Иначе зачем же ему было появляться здесь? Но то, что сейчас происходило, оказалось слишком серьезным, чтобы размышлять о чем бы то ни было, удивляться или заботиться о своей выдержке. Многие попа видели раз или два за всю свою жизнь, некоторые и вовсе не видели, а тут они услышали его могучий голос, видели его сверкающую одежду, своими глазами смотрели на руку, протянутую прямо к богу, да еще целовали крест. Даже Кака наконец забыл о своем раздвоенном лице — как будто оставшись наедине с собой, он то оглядывал потолок, над которым наверняка распластался в воздухе бог, то впивался глазами в блестящий крест, свисавший с белой руки попа, — край креста ему показался острым, а это могло для него быть плохой приметой.