Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

— Так он что, не знал?

— А он всю субботу глядел в окошко и все думал: «И когда это транспортники придут?..» — с едва сдерживаемым раздражением ответил за линейного Стрежнев и вдруг вскочил. — Так вы что?! Как запрягать, так и лягать? Раньше-то нельзя было известить?!

— А ты не ори! — вскочил и Олег. — Заявка отдана еще в пятницу! Начальнику гаража под нос сунул!..

Стрежнев спустился в машинное. За двигатель браться было бессмысленно: только начнешь — придет сварщик. Да и не намерен он был его ремонтировать. Считал про себя: «Когда спустим на воду, вскроем блок цилиндров, разберем насосы — и будет сразу ясно, что надо буксировать в затон: наверняка все нутро избито. А в затоне сделают и без нас...»

Конечно, было пропасть и других дел, но пока худой корпус, ничего на ум не шло, ни к чему не лежали руки.

И Стрежнев, бесцельно переложив с места на место ключи на двигателе, снова вылез наверх. Линейного уже не было.

Стрежнев вошел в рубку, приложился к биноклю — дорога вплоть до боровины была пустынна, только маячила, удаляясь прыгающей походкой, одинокая фигурка линейного.

«Не придет», — подумал Стрежнев о сварщике и по трапу сошел вниз. Размотал с аппарата кабель, оглядел держатель, вставил электрод. Задумался: «Лет пять, а то и семь не варил...»

— Семен! — крикнул Стрежнев на катер. — Выкинь-ка, там на баке, лоскуток старого брезента есть.

Семен спустился с катера, сунул свернутый брезент на аппарат, спросил:

— Чего, или сам будешь?

Стрежнев не ответил. Забрал щиток с брезента и полез под днище. Подошли котельщики, одобрили:

— Конечно, давай. Чего ждать...

Стрежнев думал начать с трещины, как пойдет, а уж потом варить дубляж. Включили рубильник — аппарат, как самовар, закипел. Стрежнев, устроившись на брезенте, попробовал сначала на железке — подвернувшемся обрубыше. Все глядели под катер, ждали. Стрежнев пыхтел, ложился удобнее... опять отнимал руку. Но скоро вылез, выругался в сердцах, бросил держак на землю, сказал с обидой:

— Не могу!

— Чего?.. — сострадальчески спросил Семен.

— Рука как деревянная, отвыкла. Давайте хоть леера пока, что ли...

Котельщики разожгли лампу, грели, выправляли леера. Стрежнев ждал их, стоял на палубе со щитком на голове. Потом варил, здесь было проще.

Когда обошли палубу кругом и леера закончили, Стрежнев спустил все свое хозяйство вниз и опять залез под днище. Долго еще он там ругался, ворочался... Потом послышалось ровное потрескивание сварочного огня, и на палубе облегченно вздохнули — варит!

Часа через два трещина была заварена, и Стрежнев вылез, держась одной рукой за поясницу. Котельщики тем временем прижимали к днищу домкратами дубляж.

Когда Стрежнев закончил и его, пришел сварщик Степан. Он внимательно, не спеша изучил на днище швы, сбил с остывших окалину, потом сказал, как бы обиженно:

— Ну, меня нечего и ждать было... Чище не выйдет.

— Так, чай, себе, — смущенно ответил Стрежнев. — Глухарей-то видел?

— Один оплошал, попался.

До самой темноты варили порванный фальшборт, крышки и петли люков, кольцо насадки и еще всякую мелочь.

Ледоход

1

И опять у них наступила передышка.

Их уже не пугала вода, которая неуловимо, но настойчиво окружала катер с трех сторон, любопытно совалась в каждую ложбинку.

Котельщики сожгли весь уголь, погремели кувалдами, выправили все, что смогли, и уехали.

И Стрежнев с Семеном второй день ходили вокруг катера с ведерками и щедро закрашивали все ушибы избитого днища суриком и голландской сажей. Потом принялись за надстройки, леера, мачту... Не только катер, но и сами они измазались этой краской. Фуфайки и даже шапки у обоих пестрели белыми и красными кляксами.

Долго истлевала за церковью теплая апрельская заря. Солнце уходило спокойно, и небо отпускало его без напряжения, как бы с легкой душой — намечалось опять вёдро. И оба радовались: катер на солнышке высохнет быстро.

Кончали. Любовно докрасили белилами рубку — самое святое на катере место. Составили на палубе все ведерки, вымыли в бензине кисти.

— Ну, все — отмалярили, — облегченно вздохнул Стрежнев и со скрипом вытер сморщенные от бензина руки. — Остался только двигатель — самое главное!..

Не оборачиваясь, они отошли по гриве шагов на р дцать и издали оценивали свою работу.

— Верно Горбов-то говорил — залюбуешься, — с улыбкой сказал Семен.

— Да, разукрасили... — усмехнулся и Стрежнев. Однако в душе он все-таки радовался. Катер был по-весеннему нов, свеж, и казался теперь лишним среди щепы, обрубков и тряпок на берегу. Жарким малиновым днищем он будто едва касался клеток и весь был стройно устремлен вперед, куда-то за гривы. С блеском чернели выкрашенные голландской сажей ладные теперь обводы его бортов, а на них изящным сугробом белела влитая в палубу рубка. На ее боку еще нежился тихий отблеск угасающего закрайка неба. Это броское сочетание давно продуманных и подобранных на флоте красок на время заставило обоих забыть о больных местах катера.

Им можно было вернуться к нему, присесть на чурки, но они будто из-за лени опустились на корточки и курили так, изредка оглядывая катер. Тепло и тихо было в сырых лугах. С закатом угомонились жаворонки, примолкло в селе за рекой. Все замерло.

— Гляди, летят, — задрав кверху голову, сказал Семен.

Живая цепь гусей, еще освещенная с одной стороны солнцем, медленно проплывала над ними, белея на взмахах розоватыми подкрылками. Стая не издала ни одного клика, и Стрежнев, охотник, почему-то сейчас не подумал о ружье.

— Устали, — только и сказал он.

Вечерняя истома одолевала землю, и она будто призадумалась, будто готовилась к чему-то очень важному, сокровенному.

Стрежнев с Семеном, тоже оба размякшие, устало-счастливые, сидели и молчали, как во сне. По делу им давно надо было идти домой, часов пятнадцать провели они сегодня на берегу, а все не шли.

Гуси уплыли к лесу, измельчали, стушевались там, и когда Стрежнев вновь глянул на катер, был он уже в легких голубых сумерках и не казался теперь таким франтоватым, а как-то враз потускнел, сжался, осел.

— Николай!