Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

Только ничего не говорил Стрежнев.

Обессиленный, вдруг ослабевший, он сидел возле гусеницы трактора прямо на мокрой луговине, обеими руками упирался в землю, будто пытался встать.

Все стояли повернувшись к катеру, и Стрежнева никто не видел.

И сам он, казалось, никого не видел и не слышал. Он только дышал, как раненая птица, раскрывая рот, и всем своим существом осознавал лишь одно: «Все!»

Медленно стянул он с серых от седины, слипшихся волос шапку, положил ее возле сапога и, глубоко, облегченно вздохнув, тоже наконец закурил. «Все!»

Семеново дело

1

Катера, самоходки, буксиры шли в верховье реки теперь каждый день.

А вниз каждый день то гуще, то реже несло им навстречу лед. Медленно, как великое кочевье по огромной дороге, тащились мимо лесов и деревень огороженные ельником проруби, лодки, брошенные сани... Река словно показывала берегам всю свою многотрудную зимнюю жизнь. Показывала и как бы говорила людям: «Видите, все уношу, все очищаю для вас...»

Долго еще Стрежнев стыдился самого себя, что так испугался за катер. Сожалеть теперь о всей этой весне было уже поздно: большая часть ремонта выполнена, и его, стрежневская, задача как бы отпадала сама по себе.

Но Семеново дело — двигатель — не начиналось вовсе. О двигателе Стрежнев думал так: «Конечно, Семена не бросишь, надо помогать, но ведь ничего и не выйдет: все равно придется вести в затон. А к тому времени мне и работать-то останется — шиш!»

Поршневая, как и предполагали, не годилась. Надо было менять. Семен во всем соглашался со Стрежневым, сам же ничего не предлагал.

Федор стал еще угрюмее, неразговорчивей, в каюту к ним перестал заходить вовсе: внук его, не прожив и двух недель, со вскрытием реки почему-то умер. И Федор, отложив все дела, сам строгал и сколачивал на палубе детский гробик. Потом Стрежнев с Семеном видели, как нес он на плече этот белый ящичек лугами, не поздоровавшись, тяжело прошагал мимо катера, сел в лодку и, расталкивая багром льдины, стал пробираться на ту сторону. Стрежнев, провожая его взглядом до середины реки, все думал о странном совпадении, давно подмеченном людьми: исход человеческой души чаще всего приходится на вскрытие реки. Поразил его и сам гробик — маленький, будто игрушка, а назначение — страшное, роковое. За всю свою долгую жизнь видел он такой впервые.

Еще меньше говорили теперь Стрежнев с Семеном — и меж собой. Семена это не тяготило, он по натуре был такой, а Стрежнев окончательно убедился, что эта последняя навигация пошла насмарку.

Нет! Не так он думал уходить с флота! Хотелось по-хорошему, как уходили другие.

На своем родном катере швартовались в затоне на ночевку, и все свободные от вахт с других катеров набивались в кубрик прощаться. Варили уху, сидели до самого рассвета, а потом все шли к капитану на дом... Дарили подарки, передавали катер в другие, надежные руки.

Все делалось честь честью.

«А я что? В затон придется плыть и то на чужом катере, или еще позорнее — уведут на буксире! Перед Анной стыдоба», — думал Стрежнев.

Теперь он уж не ругал и начальника. Жизнь сама сделала все по-другому: умер Яков, прислали этого, Семен надумал уезжать, да и сам я разгулялся, опоздал...

Одно к одному, как нарочно, подобралось...

А ночами все чаще одолевали Стрежнева думы. И почему-то вспоминались больше всего ледоставы или вскрытия реки. Плавания, навигация — реже. Может быть, потому, что весной и осенью — всего два раза в году — весь затон собирался вместе.

По сути дела в затоне и было всего два этих праздника: конец навигации и открытие ее. Был, конечно, еще Новый год...

Теперь Стрежнев как бы обратно плыл по всей своей жизни, туда, далеко — к своей молодости. И не такая уж пустая получалась она, жизнь. Это успокаивало, и хотелось вспомнить все, до самых маленьких мелочей.

Думал он, что вот в затоне перед выходом каравана «размораживали рули». Иными словами, со спуском каждого катера по давней затонской традиции полагалось на борту выпить — отблагодарить ремонтников, подписать акт о приеме судна и готовиться к первому рейсу. Это даже не пресекалось начальством.

2

С утра Олег хлопотал в конторе, по запасным требованиям, подписанным начальником, выпрашивал новую поршневую группу.

Договорились в обед встретиться в столовой поселка, чтобы вместе идти в склад за поршнями.

Поэтому в одиннадцать часов помыли руки, закрыли машинное отделение и пошли.

Олег пришел в столовую, положил на стол требования, сказал:

— Насилу дали.

Стрежнев взял бумажку. Внизу стояла подпись главного механика Ильи, и его же рукой помечено, что разрешается получить поршни старые, уже бывшие в эксплуатации, один комплект.

На складе оглядели несколько комплектов, подбирали поршни по весу, как положено.

— Ну, которые облюбовали? — спросил кладовщик, нетерпеливо поигрывая ключами.

— А все одинаковые — старье оно и есть старье. Вот эти, что ли... — сказал Семен.

— Не возьму, — не глядя на поршни, сказал Стрежнев и сел на ящик. — Новые давай.

Кладовщик улыбнулся:

— А требование где?

— Ну эти тоже — не лучше наших. Не работа, а одна копоть будет, течением унесет.

— Так, а нам-то... — сказал Семен. — Недели на две хватит и ладно. А там пусть плавают...

— Да тебе, конечно, пусть, ты смоешься! А мне все глаза протычут: «Вон отремонтировал Стрежнев!» К караванке не выйдешь. Ведь все лето будет в затоне торчать, как бельмо на глазу. Делать так делать! Нечего людей смешить.

— Ну, мне все равно, — сказал кладовщик, — давайте требование. Вон и новые лежат, еще в упаковке.

— Покури, сейчас принесу, — сказал Стрежнев.

Олег заполнил еще одно требование, и Стрежнев, сунув его в карман, пошел.

Пока шел в контору, обходил зажористые ручьи и широкие лужи, все думал: «Конечно, новые надо! И так весь ремонт еле-еле. Ну эти поставишь — то ли будут работать, то ли нет. Ведь у нас, у голышей, инструменту, как следует замерить, и то нет. Вот и выйдет: собирай да разбирай! Еще неделю будешь