Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стрежнев решил сразу идти к главному инженеру и, если можно будет, не заходить к Илье. Вспоминал он, как после той давней аварии, через год или через два, стал Илья подниматься в начальство, к бумажкам. С каждой навигацией все выше и выше. Так к старости и до главного механика дошел. «Теперь уж тоже, наверно, вот-вот на пенсию. Поэтому и держат, а то ведь вон сколько молодежи, с дипломами...»
Однако за всю свою жизнь Стрежнев ни разу не позавидовал Илье, его спокойной, всегда тихой кабинетной жизни. Стрежнев любил живое дело, живую реку и знал, что в кабинетах не высидел бы: натура не та.
Главный инженер подписал требование без слов, но сказал, что подпись главного механика тоже нужна.
И Стрежнев пошел. Кабинет был общий, и сидел в нем не только Илья, а главный энергетик, начальник производственного отдела и еще какие-то чины.
Стрежнев поздоровался, подошел к Илье, положил ему бумажку на стол.
— Подпиши...
Илья долго раздумывал, глядел в окно. Потом снова взял требование, посмотрел его даже на обороте. Взял ручку и опять задумался.
Стрежневу казалось, что Илья сейчас поглядит требование еще и на свет. «Ну куда бережет? — думал Стрежнев. — Ведь все катера уже отремонтированы, ушли...»
— Старое требование изорвите, — сказал наконец Илья, подписал и, отвернувшись к окну, не глядя, сунул требование на край стола.
Стрежнев знал, что другому бы, конечно, Илья не дал, да и подпись главного инженера, видимо, его смущала.
И все же, спрятав требование в нагрудный карман кителя под фуфайку, вышел он на улицу с таким нехорошим чувством, как будто занял что для себя лично у этого жадного человека.
3
Двигатель был собран. Оставалось подключить системы топлива, масла, охлаждения, и можно было пробовать — пускать. Об этом и думал Стрежнев, гуляя по обносу брандвахты. Вскрикивали в ночи чирковые уточки, тонко и нежно посвистывали в ответ им селезни в затопленных кустах.
Вышел на обнос и Федор. Облокотился рядом, молчал.
— На днях уведут, — проговорился наконец он, глядя в темноту.
— Звонил, что ли? — спросил Стрежнев.
— Звонил. Ремонтироваться потащат. Вот отремонтирую кому-то...
— Ну и мы скоро на катер переберемся. Не слыхал, сколь план нынче по конторе?
— Что-то миллиона полтора кубометров всего. Сплавят... Вода хорошая. Пойду, может, усну. Тоска какая-то.
— Тебе когда срок выходит? — спросил Стрежнев.
— Два месяца... дотяну.
— А мне уж один, — сказал Стрежнев, — с небольшим хвостиком. Что делать-то будем?
— На печи и поодиночке не скучно, — ответил Феор и ушел. Стрежнев постоял еще, прислушиваясь к ночи, потом тоже прошагал к себе.
Спал и не спал. Просто лежал, думал: «Эх, скорее бы осень, что ли!..» Когда все в затон собираются — никогда скучно не бывает. То ли от мороза, то ли от спешки, но все бегом бегают. У всех радость, все вернулись домой. Кончились вахты. Окаянные осенние вахты! Ледовые, долгие, в непроглядной темени... Мученье одно, а не работа: винт забивает льдом, из рубки не высунешься — лицо ветром как бритвой полосует, матрос не успевает шуровать в печке, движок едва тянет, давление масла на манометре ниже шести, леера оборваны, привальный брус измочален, аккумуляторы еле «дышат»... Все износилось за навигацию! Но все иди, иди и иди...
Не успеешь сунуться в затон — снова приказ: иди за баржой, проломили — тонет; иди за таким-то катером: заклинило винт. Пришел — снова иди... И нет тебе ни дня и ни ночи.
И все капитаны, у кого хоть как-то еще ползает катер, сутками стягивают всю братию — весь флот — домой, в свой затон. По нескольку ночей за штурвалом без сна, небритые, без настоящей еды, без курева...
С каждым часом все гуще и медленнее несет рекой лед, все толще и крепче он. Вот-вот река схватится, и тогда... тогда ремонтируй, кто где остался, мучайся вот так, как с этой «девяткой».
Начальство не уходит с берега. Ночует тут же, в караванке, на жестком деревянном диване у телефона.
Караванный не чует под собой ног. У него хлопот больше всех: надо толком расставить на зиму весь флот, чтобы каждому было удобно ремонтироваться. Он должен знать, у кого какой будет ремонт: кого придется вытаскивать на берег, кого оставлять на всю зиму во льду.
Целой упряжкой, как собачья свора, тянут катера к затону тяжелый кран. Метр за метром пробиваются сквозь густой ледяной замес. Тянут весь день, вечер и ночь... Надрывно урчат перегретые двигатели, свистит в рангоуте ветер, обмерзают палубы, скрежещет и лопается вокруг лед. В кубрике не усидишь: кидает с борта на борт, а снаружи как будто бьет кто остервенело по железу кувалдой.
Все медленнее, неохотнее поддается отяжелевший кран: копится у него под днищем ледяная подушка, вырастает, упирается наконец в донный грунт — и с искрами лопаются в ночи стальные тросы! Распахиваются на катерах двери рубок, и летит в ночь чей-то, как с яру сорвавшийся, отчаянный крик: «Разделывай!.. Выбирай!..» И мечутся по ледяным палубам люди, летают тени, дробно стучат тяжелые сапоги, кинжально полосуют тяжелую тьму ночи прожекторы...
Но вот наконец все в сборе. Все в затоне. И валятся измученные люди где попало: на стулья, скамейки, прямо на пол жарко натопленной караванки.
Умаялся затон. Утих. Спит.
Мертвеет в призатонской гриве последний обреченный лист на дубах. Прибрано, просторно-тихо по темным лесам вкруг затона. Задумчивые сосны глядят с соседних увалов на свою раздетую братию — отмахавшее жарким каленым листом редкое чернолесье.
Изредка, будто примериваясь, робко взглянет с холодной вышины на землю месяц и снова потонет во тьме — маленький и далекий, с чужим отрешенным блеском.
И в этот краткий миг вспыхнут, будто янтарным лаком залитые, лесные озерины — так чист и гладок на них первенец лед.
Ждущая молчаливая стынь.
И только на реке, на самом ее стрежне, где еще недавно бился караван, идет неусыпная борьба тяжелеющего льда с течением.
