Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

Стрежнев взглянул на черный больной лед и сначала ничего не заметил. Перевел глаза к берегу: ледяная дорога медленно уползала под корму катера. Они подошли поближе, сели на свою уже гладкую, отшлифованную осину.

Темнело все больше. Широкое поле льда то останавливалось, будто раздумывая, то с новой силой начинало жать на берег. Краем льда, как лемехом, заворачивало возле катера дерновину луга, и она, постояв, сонно шлепалась, тонула. Вода на глазах то прибывала, то вновь с сопением осушала берег. По всей реке стоял смутный шорох, водяные всхлипы; то ближе, то дальше слышалось потрескивание, глухие удары, короткий рассыпчатый звон...

Долго еще в темноте они молча слушали ожившую реку.

У Стрежнева не было никаких дум ни о ремонте, ни о жизни. А было просто глубокое облегчение, та легкость, какая приходит весной ко всякому, а к речнику — со вскрытием реки. Будто и ледоход — это тоже часть зимнего ремонтного дела, которое нужно свалить со своих плеч. И вот эта тяжесть стронулась...

Совсем поздно, в мягкой темноте, они медленно брели по сырым гривам к брандвахте, обходили продолговатые белеющие заливины, вспугивали притихших чибисов. И птицы бесшумно, тенями взмывали с грив и уже там, высоко, отрывисто жамкая короткими крыльями, обиженно умоляли: «Шли-и-и бы, шли-и бы...»

На брандвахте все окна были темны — спали.

Они осторожно прошли скрипучим рассохшимся коридором и удивились, когда следом за ними в каюту заявился Федор. Был он сегодня какой-то усталый, квелый.

— Река-то пошла, — сказал Стрежнев, разматывая портянку.

Но Федор не ответил. И Стрежнев, думая обрадовать его, сказал еще:

— Сегодня покрасили... Вон все измазались.

— Ну так что, — невпопад ответил Федор, — пора ей... Май скоро.

Говоря, он даже не пошевельнулся, не поднял головы, так и сидел, сгорбившись на табуретке. Стрежнев с удивлением поглядел на него, спросил напрямик:

— Ты с похмелья, что ли? Какой-то мятый сегодня.

— Да нет...

Федор прикурил, посидел еще молча, дуя дымом в пол, потом вздохнул и ушел.

И Стрежневу тоже стало как-то не по себе. Раздевшись, он все хотел догадаться, что же стряслось у Федора, но так и не придумал. Усталость сморила его и осторожно, как в детстве, унесла далеко от всего этого дня: от реки, катера и даже от ледохода.

2

Катер с клеток был посажен на сани. Стоял сильный туман. На берегу, ожидая спуска, толпилось много людей.

Трактора так дружно взяли, что выдернули сани из-под катера, и он тяжело, беспомощно завалился красным брюхом на мокрую луговину.

И опять поднимали...

Совсем заливало. Вдвоем с Семеном выхаживали домкраты, бродили по колено в воде. Стрежнев задыхался, некогда было вытереть пот. На гриве отдельно от толпы стояли двое: Илья да директор сплавной конторы, и Стрежневу слышно было, как Илья, нагибаясь, говорил директору: «Вечно у него не ладится...»

А Стрежнев молчал, некогда было: вода все поднималась. Он разогнул голенища сапог и свое зло срывал на домкрате.

Наконец снова подвели сани и опустили на них катер.

Теперь оба трактора упирались в сани, а не тянули их за собой. Нажали враз, и сани, затрещав, покосились, но поехали к воде. Вот уже затонули они и, видимо, на самом яру неожиданно встали на дыбы. Нос катера задрался, разом лопнули чалки, и катер игрушкой, как-то шутя нырнул в воду... Долго бурлили, всплывали масляные пузыри, Потом вода стихла, разгладилась, и только пустые покосившиеся сани медленно уносило течением...

Толпа волновалась, шумела. Расплываясь в тумане, гаденько, сладко улыбался Илья, потирая руки.

Стрежнев стоял в воде, как оглушенный, а из тумана со всех сторон громом на всю реку: «У-то-пи-ли-и!!»

Очумевший Стрежнев вскочил с кровати: «Что?! Кто утопил? А-а... приснится же бодяга! Сроду не тапливал...»

Он шагнул к столу и напился прямо из чайника.

— Семен! Пошли!..

— Еще темно.

— Все равно, пойдем. Утопим так утопим... Это не спанье.

Пока шли до катера, Стрежнев никак не мог отделаться от сна и вдруг понял: «Так, правильно! Надо не обоими тракторами тянуть, как вчера говорили, а одним... Другой пусть толкает. А то и на самом деле сдернешь только сани».

Эта догадка оказалась настолько простой, что Стрежнев удивился, как это вчера вечером она не пришла ему в голову.

Да, поднялись они рановато. На берегу было еще сумрачно, слегка туманно и очень тепло. Серединой реки спокойно, будто в масле, скользило мелкое крошево льда: видимо, где-то вверху был затор, лед держало.

Прошла вверх груженая волжская самоходка. Потом из-за поворота снизу показался целый караван катеров.

— Семка, наши! Гляди — из затона, — обрадовался Стрежнев, толкнул Семена в плечо.

Первым шел озерник. Семен приподнял край шапки, чтобы лучше видеть. Гладким свободным стрежнем катера шли ходко.

— Они вольны теперь... — позавидовал Семен. — Скоро в Макарьеве будут. А тут вот сиди у этого — не кол, не весло. — И он кивнул на катер.

Глядя на приближающийся караван, Стрежнев тоже задумался: опять видел он весь фарватер вплоть до Макарьева, высокий монастырский берег, старые липы и березы, грачей, музыку, девчонок и молодых капитанов в бравых мичманках...

И накатило опять сожаление о прошлых веснах. Опять обуяла такая тоска, будто с головой накрыло прижимистой осенней волной. «Хоть бы попрощаться сплавать... Не дал. Э-эх, время-времечко... Всему, видно, свое...»

А караван был уже рядом.

— Семка, «пятерка»! Наш!.. Передом-то наш валит... Кто на нем?..

Стрежнев встал на осину, глаз не сводил с катера.

— Хоть бы из рубки показался, что ли, — с болью сказал он. — А ну-ко, сирену! Сигнал дай! Скорее!!

Семен заскочил на катер, включил сирену.

И на «пятерке» услышали, ответно завыли, потом распахнулась дверь, и показался Иван Карпов, снял с головы помятую шкиперку, стал широко махать.

Стрежнев сорвал свою шапку и замахал ему, обрадовался, что катер в надежных руках, у опытного капитана.

А мимо шли другие катера и тоже сигналили Стрежневу, и все махали с весенней легкостью. Вольно трепетали на мачтах новые флаги.

Прошли катера, утихло на реке, и как-то сиротливо, одиноко стало вокруг. Стрежнев не спеша закурил, все думал о