Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

Он опять было сел, но тут же встал, решительно хлопнул рукавицами, сунул их на борт катера, крикнул:

— Семен, оставайся! Пойду в контору. Надо за шиворот кого-то брать! Это не дело. Доиграются — утопят, а потом нам же бока и наломают... Чего там стучишь? Брось! Теши хоть клинья под борта, с клеток-то подбивать...

Ходьба по оттаивающим после ночного мороза гривам несколько успокоила Стрежнева. Он пошел медленнее: надо было обдумать, с чего начинать, как держать себя в конторе. По делу-то следовало разносить всех налево и направо, идти к главному механику, к главному инженеру... И Стрежнев мысленно представлял себя то в том, то в другом кабинете, а дальше что-то не получалось. Он видел, как встает ему навстречу и с улыбкой протягивает руку главный инженер. Внимательно слушает, а говорит вежливо, спокойно... Как тут будешь кричать?

Потом виделся главный механик — Илья, уже лысый, всегда задумчивый и как бы обиженный. Этого не прошибешь ничем. Все понимает, во всем сочувствует, но ничем никогда не поможет: словно стесняется сделать добро. Какой-то обтекаемый во всех случаях жизни человек. Идти к нему не хотелось. Ведь оба всю жизнь помнили, как тонули тогда в затоне, как потом вызывал начальник — еще не Яков — и Стрежнев дорогой просил Илью сказать, что не сработал, мол, телеграф: вместо «полного назад» так и осталось «полный вперед».

Но в кабинете у начальника Илья скромно промолчал. И Стрежнева сняли с катера. Две навигации потом плавал он матросом. С тех пор и разошлись их с Ильей дорожки. Оба старались как можно реже встречаться. Во всем затоне знал об их отношениях только Федор.

Вспоминая то лето, Стрежнев неожиданно поразился, как давно это было и как быстро пролетело время. Даже не верилось, что оба тогда были еще почти мальчишками, а теперь вот и на пенсию — старик! Так это — и есть жизнь? Вся тут?.. Уж больно мало...

И вдруг Стрежнев остановился, он нечаянно понял, почему ему не хочется идти в контору: «Вот оно что... Получается, начали с аварии, а теперь и конец — авария!

Та-ак... И опять Илья. И снова он оставит меня в дураках! Вот поэтому и жизнь кажется маленькой — от этого маленького, незаметного, но себе на уме человека! Нет, нет, только не к нему...».

А вокруг разливалась, копошилась весна. Задумавшись, Стрежнев чуть не наступил на зазевавшегося куличка. Кулик, видимо, по-настоящему еще не опомнился после изнурительной дальней дороги, испуганно вскрикнул и зачастил остро-пестрыми крыльями над самой водой лога. Стрежнев, вздрогнув от неожиданности, как бы в оправдание своего испуга, любовно, по-тихоньку обругал кулика.

Шагах в десяти выбежала на тропинку красивая черно-белая птица, чибис-пигалка. Она, будто заигрывая, то дожидалась Стрежнева, то опять пускалась по тропе, без конца оглядываясь. Стрежнев все шел и шел за ней и незаметно стал улыбаться, приговаривая: «Беги, беги... а то оторву вот хохол».

По обе стороны дороги на спокойной воде нежились мягкие белые облака, и всюду просыхала, прозрачно парила на гребнях грив прошлогодняя немощная травка.

И Стрежнев, как спугнул кулика, свернул с тропинки влево к удобному пеньку, сел на него, у самой воды, и стал глядеть вокруг.

Он глядел на воду и думал: «Там затон, катер, начальник — а здесь вот весна, солнышко. Надо краску, олифу, сварщика... А я вот сижу, греюсь, и вместе со мной греются кулички, жаворонки, пигалки... И у них нет никакой заботы. А чем хуже я?»

Приваливало уж к полудню. Когда Стрежнев встал и пошел, у него уже вовсе никакого зла ни к кому не было. Он дошел до самого бора, стал подниматься к конторе, а внутренне так и не собрался, ни на что не решился...

В конторе все ходуном ходило. По лестницам носились мастера, инженеры, трясли какими-то бумажками, на ходу подписывали их, кидались к телефонам, кричали, хлопали дверями...

Стрежнев после лугов поначалу даже оторопел, растерялся, пока не понял: весна, горячка — у всех дел по горло. Надо ремонтировать боны, завозить такелаж, отзывать из отпусков рабочих, отправлять бригады на сплав... Весенний угар! Так бывало всегда, перед каждым вскрытием Унжи.

И Стрежневу стало как-то неловко за себя, за свой катер, за то, что самого нынче по-настоящему не захватила эта радостная суета...

Он надеялся, что увидит главного инженера где-нибудь в коридоре, тот сам подойдет, и тогда завяжется разговор.

Но странное дело, народ попадался какой-то все незнакомый, молодой, хорошо одетый. «Молодые инженеры», — подумал Стрежнев.

Поразил его мастер рейда. Это был молодой инженер, присланный три года назад из Москвы отрабатывать после института. И все три года он просился обратно, но его не отпускали. И человек, которому не было еще и тридцати, увядал, пропадал прямо на глазах. Нынче он стал еще хуже: шел расхлябанной походкой, некрасивое, по-козлиному длинное серое лицо его было постно и имело такое выражение, будто человек ненароком хватил кислоты и все нутро у него начисто выболело.

«Ох, путаники... — выругал Стрежнев не то инженеров, не то тех, кто их здесь держит. — Отпустили бы давно, раз ему в министерство надо. И чего неволить, неужели не видно, что из него работника не выйдет: третий год как тень ходит. Еще умрет тут, даст заботы...»

Стрежнев скорее пошел наверх. И хорошо сделал: там сразу же попались знакомые сплавщики, мастера. Здоровались, спрашивали, закуривали... И Стрежнев поотмяк душой.

Но тут же снова все побежали по своим спешным делам, и он опять остался один. Он ринулся было к главному инженеру. Но того не оказалось — был у директора.

А Стрежнев не мог уже ждать — побежал снова вниз, в отдел кадров, с твердым намерением плюнуть на все, звонить в затон. Но только он взялся за трубку, как услышал сзади:

— Вот он!

И Стрежнев обернулся. В дверях стояли линейный и сам Чижов из затона.

— Ну, кому хотел звонить? — спросил, подходя, начальник.

Был он сегодня приветлив и весел, чего Стрежнев никак не ожидал.

— В затон, — ответил Стрежнев.

— Говори так.

— Да что, Василий Иваныч! — загорячился Стрежнев. — Ни котельщиков, ни сварщиков, ни