i dfee46a8588517f8 - User

Что касается «темных сил», то в этом отношении выделялась речь В. Н. Львова, в большей части посвященная состоянию церк­ви, где эти «темные силы» в лице Распутина были особенно актив­ны. Институт церкви «объединенные дворяне» считали одним из важнейших в системе русской «государственности». Поэтому, ког­да Львов рассказал пикантную историю назначения Жевахова, не-

годованию делегатов не было предела. Особенно возмущение выз­вала та часть рассказа, где сообщалось, из каких церковных сумм Жевахов получал свое жалованье (Совет министров, понимая, что «Дума подымет вопль», не решился выплачивать ему деньги из казначейства): 5 тыс. руб. Жевахову выплачивалось из средств духовных семинарий, 2,5 тыс. — из церковного страхового капи­тала и последние 2,5 тыс. из свечной прибыли. Так что, горько сето­вал Львов, «каждый покупающий свечку... кладет свою копеечку для кн. Жевахова (смех, негодующие возгласы)»69. «Прогрессив­ный блок» тем и хорош, указывал после этого Львов, что ставит задачу избавиться от «темных сил», которые более опасны, чем да­же Чхеидзе и Керенский 70. В устах Львова и в понимании его слу­шателей это звучало предельно смело.

Конечная оценка деятельности Постоянного совета была предо­пределена. Тем не менее она не стала единогласной. Часть уполно­моченных выступила в качестве «горячих сторонников» председа­теля совета. В целом же голосование дало такие результаты: за осуждение письма Струкова подала голос 21 губерния, против — 11. Одна губерния воздержалась71. Если прибавить голоса четы­рех вышедших губерний и Петроградской (отказавшейся участ­вовать в работе съезда), то число осуждавших составило бы две трети всех дворянских обществ, входивших в организацию.

Этот вотум означал конец карьеры Струкова в качестве предсе­дателя Постоянного совета. Сам Струков это хорошо понимал и от участия в работе съезда уклонился.

Вероятно, какую-то роль в отрицательной реакции «объединен­ных дворян» на письмо Струкова сыграла и личность его автора. В отличие от таких дворянских «столпов», какими были Самарин и Бобринский, Струков был фигурой незначительной. Сам факт его избрания председателем Постоянного совета служил доказа­тельством измельчения и деградации дворянской организации. На съезде критика председателя внешне выглядела тактичной и сдер­жанной («но, гг., и на старуху бывает проруха», — говорил Олсу­фьев), сопровождалась подчеркиванием заслуг «глубокоуважае­мого Анания Петровича» и т. д. (его избрали членом Постоянного совета), но все понимали, что это обычный политес и не более 72.

Чтобы покончить с письмом Струкова, следует ответить на воп­рос, сыграло или оно какую-либо роль в повороте политического курса царизма осенью 1915 г., выразившемся в решении царя о смене верховного главнокомандующего, закрытии Думы и серии министерских отставок. Гурко на съезде уверял, что письмо Стру­кова в этом повороте имело решающее значение. Когда деятели «Прогрессивного блока» уже все сделали, «вошли в сношения» с нужными лицами, «с некоторой частью Совета министров» и «бы­ли накануне образования того кабинета, который вывел бы Россию на почву победы... Уже был намечен председатель Совета минист­ров и члены этого кабинета», письмо Струкова все разрушило. «На­кануне этого дня, когда все это было решено, произошло измене­ние. Почему это изменение произошло? Отчего? Влияние Распу-

тина, какой-то шайки, которая его окружала? Может быть. Влия­ние Постоянного совета объединенного дворянства — наверное. Да, гг. ... это письмо сыграло фатальную роль» 73. На этой вер­сии настаивал и Милюков. Буквально, как и Гурко, он писал, что в окончательном изменении курса верховной власти, которое он датирует 16 сентября — днем известного заседания Совета мини­стров под председательством царя, письмо Струкова сыграло «фа­тальную роль» 74.

Однако это утверждение представляется сомнительным. Как уже нам известно, именно «влияние Распутина, какой-то шайки», говоря словами Гурко, сыграло решающую роль в принятии ука­занного решения. Что же касается письма Струкова, то оно было доложено Горемыкиным царю в ставке 30 августа. Реакция послед­него свелась к тому, что он «начертал» на письме «знак рассмот­рения», т. е., говоря современным языком, поставил «галочку» '5. Показательно, что в переписке царской четы письмо не упоминает­ся ни словом, а это верный признак того, что ему не придали зна­чения.

Сам Горемыкин также, по-видимому, не относил письмо к доку­ментам принципиальной важности. На заседании Совета минист­ров 26 августа он в числе прочих аргументов, направленных против «Прогрессивного блока», вскользь упомянул и о письме. «Нельзя откидывать, — заявил он, — резолюцию (?) и объединенного дво­рянства. А оно говорит, что речи левых депутатов в Государствен­ной думе и злоупотребление печатным словом создают при всеоб­щем шатании умов смуту и плодят беспорядки» '6.

Премьер, как видим, считал письмо Струкова второстепенным документом. Политику Царского Села формировали уже другие силы, другие влияния. Спрашивается, чем же объяснить тогда ут­верждение Гурко и Милюкова? Ответ, по-видимому, заключается в том преувеличенном представлении (вернее, заблуждении) о си­ле и значении «Прогрессивного блока», которое составили себе о нем и о себе самих его лидеры. В России парламента в его европей­ском значении не было, но болезнь, которую В. И. Ленин назвал «парламентским кретинизмом», успела поразить не только кадет­ских «парламентариев», но и таких правых деятелей, как Гурко 7'. Проявлением этой болезни стала иллюзия, что они хозяева положения, тогда как на самом деле они решали вопрос без хозяина 78.

Осуждение письма Струкова было, несомненно, в духе «Про­грессивного блока», и «объединенные дворяне» это отлично пони­мали. В «Прогрессивный блок», доказывал Олсуфьев, вошла вся страна. Помимо Думы и Государственного совета, в него входят на деле синод с высшим духовенством, Рябушинские, «вся русская буржуазия с миллионными капиталами, вошли все городские орга­низации, организации рабочих». Вне его остался только мужик — «сфинкс», на которого и рассчитывает опереться власть. «Но, гг., вспомните, что еще Столыпин сказал, что эта карта была бита в первой Думе. Если вы теперь хотите собрать бородатых Сусани-

ных, то вы их не соберете, так как этих бородатых Сусаниных боль­ше нет... Так вот и надо сказать государю»79.

Синод и рабочих, якобы ставших участниками блока, можно смело приписать полемическому задору и политической неосведом­ленности речистого графа 80. Но смысл его речи был ясен: вы наде­етесь на мужика, обращался он к верховной власти, а эта надежда призрачна. Ваш подлинный оплот — мы, дворяне, а не мужик, но правительство делает все, чтобы и дворянство загнать в оппо­зицию.

Осуждение письма все же было косвенным выражением оппо­зиционного духа. Предстояло сделать второй шаг, уже не оставля­ющий места никаким сомнениям насчет истинных чувств, обуре­вавших «первенствующее сословие». Таким шагом стала политиче­ская резолюция, принятая XII съездом. Сам факт признания необ­ходимости такой резолюции представлял собой оппозиционный акт, так как являлся отходом от основополагающего принципа дворянской организации обращаться только к монарху и только в качестве его верных слуг (которых он, как и во времена Алексея Михайловича, вправе казнить или миловать), но никоим образом не к «улице». Поэтому единственными формами обращения к царю устав признавал только адрес на его имя и доклад председателя Постоянного совета о состоявшемся очередном дворянском съезде и принятых им решениях. Этот исходный принцип был предметом особой дворянской гордости, поскольку именно он выражал глав­ную суть дворянства как «первенствующего сословия», чуждого политическим приемам «улицы». Теперь, увы, приходилось опус­каться до презренных «либералов», которых, хлебом не корми, дай только возможность сочинить лишнюю резолюцию.

Вот почему ожесточенные споры на съезде разгорелись не по содержанию резолюции, чего, казалось бы, следовало ожидать, а по вопросу о ее форме (должна ли это быть резолюция как тако­вая или адрес). В первом случае документ подлежал опубликова­нию в печати, во втором отсылался царю. Наиболее решительно указанные две точки зрения выразили два оратора: А. А. Римский - Корсаков и Гурко. Первый требовал не оглашать резолюцию в пе­чати (сделается достоянием «улицы»; второй решительно заявил, что двух мнений быть не может — резолюцию нужно немедленно опубликовать) 81. За оглашение резолюции проголосовали 22 гу­бернии, против — 11, одна губерния воздержалась 02. Было отверг­нуто также предложение о посылке адреса и депутации к царю па­раллельно с опубликованием резолюции (оно собрало только три голоса, против проголосовали 28 губерний) 83.