Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

Ему начали колоть сильные обезболивающие, дурманящие голову, заставляющие мозг точно плавать в теплой воде. В таком состоянии уже трудно было следить за делами на фирме, они рассыпались, размывались.

Пару раз он позвонил Юргену, замещавшему его на работе, попросил прийти. Юрген вежливо, но решительно отказался.

– Дел невпроворот, старина… Как ты это все успевал, не понимаю… трудное наследство, – сказал тот и неловко замолчал, понимая, что употребил слово не к месту, – в общем, увидимся… Тебя же, наверное, выпишут скоро.

– Юрген, не надо со мной как с маленьким, – грустно отозвался Вольфганг, – ты знаешь диагноз.

– С таким диагнозом люди живут до старости, Вольф, – хихикал Юрген. – Помнишь, ты меня хоронить собирался? Еще похоронишь… Кстати, слушай, ты мне про агентство рассказывал и про девочку из Польши… Которая из них, не скажешь?.. А то – мне скоро в командировку…

Тошнота взвилась столбом, голова тяжело закружилась. Юрген сейчас сидел в его кабинете, примерял на себя его место, обстоятельно планировал командировку, как когда-то сам Вольфганг. Вольфганг сбросил вызов, позвал санитара, попросил спустить в сад. И в саду, под тихий шум деревьев, давил, давил в себе боль и омерзение от этого звонка, от этой картинки, от того, как просто и гадко все выглядело со стороны. За стеной сада шумел Берлин, молодые сильные голоса кричали что-то, ездили машины. Часто пролетали самолеты, иногда он даже различал свою эмблему. Он провожал глазами, пытался думать об огромных лайнерах с нежностью, как о детях, но ощущал приступ злобы к ним – огромным железкам, которые так равнодушно поглотили всю его жизнь.

Совсем рядом, в нескольких шагах, к воротам приема подъехала карета скорой, из двери со стуком опустили каталку, на которой в белых простынях можно было различить загорелое лицо девушки лет двадцати пяти, с длинными разметавшимися светлыми волосами, с сережкой в тонком точеном носу и тремя в ухе…

«Девушка», – привычно подумал Вольфганг и понял, что никаких похабных мыслей, которые всегда приходили ему в голову при виде молодого мяса, сейчас не появляется. Что такое? Потому что у девушки закрыты глаза и безвольно перекатывается от толчков голова на подушке? Потому что ей, молодой и красивой, может быть так же больно, как и ему? Потому что она могла бы быть его дочерью? «– Это не самое страшное, если нет детей. Страшнее видеть, как они будут все реже приходить к тебе в больницу, пропускать посещения, не захотят связываться с больным и обреченным. Все правильно», – думал он, а ночами просыпался в слезах, закрывался подушкой, стараясь спастись от боли и подземного гула.

Все вокруг врали, в разговорах желали выздоровления, обещали увидеться через месяц, через год, про себя зная, что он не проживет ни года, ни месяца.

«А может, проживу», – думал он, и казалось вдруг, что боль отступила, что сил стало немного больше…

Ночью попытался подняться и упал. Встать не смог, лежал, одуревший от лекарств, в своей пустой палате, в перекрестье теней от стула и стола, сжавшись в комок, подвывая от бессилия, от жалости к себе, от страха. С этой ночи Вольфганг уже не вставал с постели.

Мысль о Еве, польской девушке по вызову, пришла как-то днем, когда особенно радостно светило за окнами солнце. С Юргеном соединять перестали уже несколько дней назад, секретарша вежливо записывала его пожелания или делала вид, что записывает. Мобильный тоже не отвечал. Ева, изящная, нежная девушка в туфельках с закругленными носками, начала появляться в мутной от лекарств голове. Он попытался написать ей письмо, но что-то не задалось, в самой его середине нахлынула, размыла все перед глазами муть, а горечь от того, что он сидит у компьютера, ему пятьдесят лет и ему некому написать, кроме этой совершенно случайной в жизни девчонки, стала непреодолимой. Веки тяжело захлопнулись, а когда открылись – оказалось, что у компьютера разрядилась батарея.

Ночью вместе с болью поднимался холод. Иголочки начинали колоть отнимающиеся руки и ноги, большая игла впивалась в живот, пусто и до крика страшно было вокруг, Вольфганг пытался перевернуться, не мог, начинал тыкать во все кнопки рядом с кроватью, пока не приходил санитар и не переворачивал его.

В то утро, когда наконец решился позвонить Еве, он проснулся с ясной головой – молодая медсестра забыла поставить на ночь укол. С трудом приподнявшись, снова упав на подушки в приступе бессилия, схватился за свой айфон, силясь удержаться, чтобы не разжать кисть. Поднес к глазам, не узнавая худых желтых пальцев, ткнул в панель. Четыреста восемьдесят один номер. Докрутить, тыкая слабеющей рукой в кнопку, от А до Е – будто перейти огромное поле, бесконечный зал, полный ненужных, необязательных, случайных людей. Нажал, поднес к уху и сквозь начинающую рвать нижнюю часть тела боль услышал безразличные гудки, затем щелчок и тихий нежный голос: «Алло!»

– Ева, – проговорил он, не узнавая своего голоса, и на том конце так же нежно ответили:

– Привет, Вольфганг! Как дела?

– Ева, дела не очень… дела плохо… Я болен. В больнице. У меня плохой диагноз. – Он остановился, чтобы перевести дыхание, и продолжал, с трудом выталкивая слова. – Ева, я не знаю, сколько мне осталось жить. Поговори со мной…

Тишина повисла на другом конце, трубка шуршала, впитывая тяжелое дыхание Вольфганга.

– Ева! – снова позвал он.

– Я не знаю, что говорить, – все так же тихо, с той же интонацией ответила трубка. – Мне очень жалко тебя. Я не могу сейчас говорить. Я позвоню тебе позже.

Рука описала безвольную кривую, укладывая телефон на живот, и внутри вдруг опять страшная холодная игла продернула все тело насквозь, красное вспыхнуло перед глазами – и он опять стал падать куда-то, и дрожащий подземный гул, звук бегущих по земле колес нарастал, ревел в ушах. Рук и ног больше не было – крохотные льдинки кололи у плеч, у икр, хватали за сердце, лед обнимал тело, страшный земляной холод, а в ушах гудело, ревело…

– Земля, – повторял он бессмысленно, и перед глазами послушно вставало воспоминание – открытая яма в земле, котлован, освещенный тусклыми фонарями, экскаваторы на дне, и рев, низкий гул, будто эта огромная яма звала его к себе.

Лица врачей появлялись откуда-то сверху, плыли, кружились, потом виделась рука с айфоном, то ли врача, то ли собственная. Рука нажимала «повторить вызов», далеко-далеко слышались гудки, затем вежливый автоответчик сообщал, что абонент недоступен. И снова льдинки, цепенящий холод, тяжелое дыхание и гул – совсем