Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

«Пойду на улицу», – решил он и, покачиваясь, направился к двери.

В летней прохладе, провожая тусклым взглядом проезжающие машины, стоял этот польский режиссер, Рафал, и отрешенно курил.

«Молодость», – снова пьяно подумал Вольфганг, чему-то обрадовавшись. Ему хотелось сказать ему что-нибудь такое, помочь советом, ободрить…

– Не угостите сигаретой? – немного несвязно произнес он, и режиссер не глядя вытащил пачку с зажигалкой и протянул.

– Фильм… понравился? – безучастно спросил он. – Я его монтировал. Понравился?

– Да… да… Только… о чем он все-таки?

Режиссер не ответил – он глядел куда-то мимо и, казалось, сильно сжимал зубы.

– Где же твоя девушка? – спросил Вольфганг, прикуривая.

– Девушка внутри, – ответил режиссер, и тут Вольфганг подумал, что ведь она, возможно, обманывает режиссера, что тот ничего не знает. «Бедный парень», – подумалось вдруг, и он заговорил заплетающимся языком:

– Ты с ней… с девушкой этой, поосторожнее… Она знаешь какая… Знаешь, что делает… – И осекся, потому что режиссер повернулся и посмотрел на него. Глаза были уже не мутные – а бездонно черные, две ямы, и на молодом остром лице, в углах побелевших сжатых губ, читалась бешеная ненависть.

– Я знаю какая. Я даже знаю, откуда это вам известно… Вы нехорошо выглядите, – заметил он с удовлетворением, – очень нехорошо…

И как только он это произнес, Вольфганг снова почувствовал, как растет и болит внутри него что-то чужеродное. И вдруг понял, что все это время оно никуда не девалось, было там, просто алкоголь притупил чувства.

– Ну да вот… болит… – махнул Вольфганг свободной рукой, очертив дугу где-то в районе живота.

– Это хорошо, что болит. Вы умрете, – режиссер смотрел на него в упор, и в черных глазах читалось презрение, – мучительно умрете. И на свете будет одним извращенцем меньше.

Вольфганг затянулся сигаретой, потом, не в силах выдержать взгляд молодого режиссера, еще и еще… И вдруг в желудке что-то поднялось, заклубилось, стальная пружина словно сжалась и разжалась, полоснув по стенкам. Вольфганг качнулся, бросил сигарету и, зажимая рот, побежал в туалет. В туалете он рухнул на пол рядом с унитазом, и его вывернуло пахнущей коньяком жидкостью, так, что в желудке что-то екнуло и сжалось.

– Черт, не ел ничего, – бормотал Вольфганг, и новый, а потом еще и еще позыв накатывал, его очень громко тошнило, возможно, всем посетителям туалета было это слышно. – Щенок, сопляк, будет мне сказки рассказывать! – ругался он, вспоминая режиссера. – Нашелся тоже… борец за правду…

Коньяк уже давно весь вышел, пошла желчь, внутри схватывало, при каждом позыве он сгибался и корчился, будто кто-то бил под дых. Просветами становилось лучше, Вольфганг успокаивался, пытался распрямиться – но волна накатывала снова.

– Дерьмо, – методично ругался Вольфганг, – дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Потом его вдруг вывернуло с какой-то особой силой, он поднял голову, и вокруг все поплыло – в унитазе была черная венозная кровь с какими-то комками, кровь была и на пиджаке Brioni, и осталась на руке, когда он провел по подбородку. Из последних сил Вольфганг рванулся к двери, открыл ее и упал. Снаружи стоял турецкий консул, видимо уже давно прислушивавшийся к происходившему за стенкой.

– Врача! – хрипло попросил Вольфганг, теряя сознание. – Вызовите врача!

* * *

Он очнулся ранним утром в больнице «Шарите», которую ему уже не суждено было покинуть. Главврач собственной персоной пришел, спросил о том, что произошло, потребовал подробно описать характер болей. Потом повезли на гастроскопию – на каталке, коридорами и подвалами, где по потолку тянулись сырые трубы. В процедурном кабинете давали наркоз, мир вокруг с тихим звоном выключался, включался снова в отдельной палате, где он вроде проснулся, вроде даже звонил по телефону в свою компанию и отдавал распоряжения, но потом, поспав и проснувшись еще раз, не помнил какие.

Появлялся врач, говорил, что надо взять ткани на анализ и что для этого придется перенести небольшую полостную операцию.

– Не волнуйтесь, совсем ерундовая, легче, чем аппендицит, – улыбнулся врач.

– Нет, я не про операцию… Почему ткань? Вы что-то подозреваете?

– Подозреваем, что желудок ваш в большом расстройстве от нервов и перегрузки, – улыбался врач, чем-то напоминая пилота в боинге, который Вольфганг заводил на посадку, – но проверить надо… Не волнуйтесь, пожалуйста, не волнуйтесь.

Его опять увозили на каталке, он опять, уже более послушно и обреченно, отдавался в чужие руки, плыл по несчетным коридорам. Его завезли в лифт вместе со старой женщиной, по голосу лет восьмидесяти, которая изучала руки катавших ее санитаров.

– Вот у вас хорошие руки, руки рабочего… Вы, наверное, умеете мастерить… Я люблю мужчин с такими руками… Мой отец, знаете, был слесарем…

Вольфганг закрывал глаза, представлял себе слесаря, отца этой ветхой старухи, у которого наверняка при Гитлере была аккуратная лавочка в каком-нибудь Ростоке, он обливался по утрам холодной водой, состоял в спортклубе, а на двери его лавки висела знаменитая памятка: «Wann ist das Geschäft rein arisch?»[6]

После процедуры и пробуждения от наркоза потянулись ряды посетителей – приходил Юрген с громадным букетом и открыткой «от совета директоров», пришла практикантка, Сессилия, которую Юрген потом уволил, приходили люди из German Wings, из Alitalia. Пришла бывшая жена, которую Вольфганг последний раз видел десять лет назад – она сидела рядом, сочувственно расспрашивала, рассказывала о своих детях от второго мужа – и видно было, что она хочет помочь, но не готова впустить в свою здоровую и полную радости жизнь больного.

Боль не проходила – днем ее глушили таблетками, телевизором, прогулками и болтовней с гостями, – ночью она подкрадывалась, сжимала в тисках, колола длинной холодной иглой, и постоянно шумело в ушах, гудело, будто сотни самолетных колес бежали по земле. Вольфганг просыпался, задыхаясь, словно боролся со змеей, и лежал, пытаясь то обмануть, то заговорить боль. Гости ходить перестали, пошли открытки. Через неделю кончились и они. Букеты увядающих цветов стояли в углу его палаты, и никто не посылал новых.

Зато с каждым днем становилось все тяжелее ходить. Встать с постели, дойти до коридора – чтобы там упасть на первый подвернувшийся диван, часто дыша, как после долгого подъема в гору. В первый раз, когда санитары предложили свозить его на прогулку в коляске, Вольфганг с негодованием отказался. Через неделю, когда он упал у входа в корпус и уже не смог встать, он вспомнил предложение санитара и смущенно попросил все-таки вывезти его.

Живешь, хватаешься за повседневные мелочи – бритье, обед и ужин, звонки на фирму, просмотр прессы, электронной почты. Составляешь бумаги, чувствуешь свое участие в жизни. Изгоняешь