Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я могу показаться неблагодарной, и поэтому попробую объяснить, почему сейчас отказываюсь, хотя и рискую Вас рассердить длинным письмом по такому маленькому поводу.
Мне кажется, моё развитие идёт немного замедленно. Не развитие ума, а развитие чувств, причём я имею в виду чувства определённого рода. В наше время есть множество внешних стимулов, которые грубо и насильственно поощряют раннее созревание этих чувств, даже как бы вырывают их из человека. Циничность этих стимулов меня всегда отталкивала, поэтому я лучше опоздаю на несколько лет, чем побегу вместе со всеми этот безобразный марафон.
Вот именно так случилось, что сейчас я только-только вхожу в ту пору, которую обычные девушки переживают в шестнадцать или семнадцать лет. В этой поре девушке кажется, что ухаживать должны за ней и добиваться её, а не наоборот. В глазах Православия это желание, наверное, суетное, тщеславное, глупое, если не сказать хуже. Но оно — тоже часть моей жизни. Я хочу прожить свою жизнь всю целиком, а не склеенную из нарезанных кусков, которые лучше всего соответствуют Закону Божию. (Написала и немного ужаснулась. Это же бунт? Я никогда не бунтовала против того, что считается правильным. Может быть, стоило?) Или девушке в этой поре хочется если любить, то кого-то особенного, выдающегося, недосягаемого, а не просто симпатичного мальчика (который ведь даже и не смотрит в её сторону).
Ещё вот о чём я недавно подумала. Брак отлично может обойтись без первой влюблённости. Но эта влюблённость — прекрасный цветок, который растёт у начала семейной жизни. Допустим, Вы перешлёте А. моё письмо, первое, и он скажет себе: а и действительно, что я теряю время? Где я найду лучше? Он начнёт ухаживать за мной, всё сложится… И вот когда-нибудь он упрекнёт меня: Господи, какая ты скучная! Всю свою жизнь, даже в юности, ты не могла мне подарить этот цветок! Вот, я нашёл другую, пошлее, глупее, вульгарней, злее, может быть, но эта другая способна мне подарить цветок восторга, а ты — нет. Не могу писать об этом спокойно: на глаза сами собой наворачиваются слёзы.
Вы упомянули о своём дурном поступке, в котором раскаиваетесь. Я охотно и от всего сердца прощаю Вам его. Но ведь моего прощения недостаточно? Может быть, Вам стоит признаться в нём публично, каким бы страшным он ни был? Или признание в нём повлечёт за собой уголовное наказание? Тогда молчу и не смею больше ничего советовать, даже не советовать, а лепетать детским языком. Простите за то, что примерила на себя роль «вечной Сонечки», она мне совсем не к лицу. И зачем вообще считать её идеалом женственности для каждой! Не хочу… Я верю, что нет такой вины, которую Господь не мог бы простить. В любом случае, что бы Вы тогда ни сделали, это едва ли было похоже на то, что один Ваш коллега однажды сделал — пробовал сделать — по отношению ко мне. Хотя его гадкий, пошлый поступок даже и «поступком»-то назвать нельзя. С житейской точки зрения в нём не только преступления нет, но даже и ничего особо дурного… Но это ведь сейчас я чувствую себя на семнадцать лет, а тогда, психологически, мне было не больше пятнадцати. Неужели он этого не видел?! Возможно, мой отказ от Вашего такого любезного содействия происходит просто-напросто от моего страха перед физической стороной любви, брезгливости, ужаса, надлома. Может быть, я просто «травмирована», как любят сейчас говорить, и должна пролечиться в специальной клинике. Я ведь тоже тогда повела себя не очень хорошо, у меня тоже, наверное, есть пятно на совести…
Простите за это длинное письмо. Оно не секретное: если бы Вы захотели его показать кому-то другому, я бы не волновалась об этом. Не знаю, почему я к этому равнодушна, и не понимаю, нет ли в этом равнодушии какой-то порочности (или надломленности, о чём уже писала, или какой-то особой гордости, чем тоже, конечно, не надо хвастаться, или всего вместе).
Позвольте мне молиться за Вас, да я и так буду это делать.
Обращаться ко мне «Марта» или «Матильда»? — спрашиваете Вы. Не знаю. Это Вам решать. Превращение в Матильду — спасибо за неё — позволяет смотреть на мир другими глазами, например, случившееся год назад не вызывает никакой боли, один смех. Но открываются новые опасности… Так как не знаю, подписываюсь просто -
М. К.
[15]
— Получив это письмо, — рассказывал Андрей Михайлович, — я с трудом подавил в себе желание немедленно позвонить Аде Гагариной или, может быть, самой Марте, или даже Бугорину — в общем, сделать что-то!
Лишь перечитав текст от начала до конца, я обратил должное внимание на фразу «не только преступления нет, но даже и ничего особо дурного». Видимо, Владимира Викторовича нельзя было в той истории упрекнуть ни в чём, кроме прямолинейности, с которой он предложил девушке условия своего покровительства, — верней, не прямолинейности, а грубости, неумения и нежелания присмотреться к человеку, которому он делал своё предложение. У Насти, к примеру, хватило зрелости, ума, жизненного опыта, природной живости и юмора, чтобы к этому предложению отнестись просто как к шутке дурного вкуса, о которой можно сразу забыть, не возвращаться к ней умом и чувствами, а у Марты не хватило. И то, про свои «пятнадцать» психологических лет в прошлом году она, пожалуй, преувеличила, просто-таки польстила себе: я бы ей тогда дал не больше двенадцати… Да, грубость неприятна, и нескромные предложения позорны для того, кто их делает, но жизнь нельзя прожить в стерильном аквариуме. Всем нам, живущим в миру, с юных лет необходимо отращивать хотя бы тонкую корочку цинизма на поверхности чувств, чтобы не закончить свою жизнь в психиатрической клинике. Зря я, пожалуй, так переволновался. Хотя… стоило ли покупать слова Марты за их «объявленную стоимость»? Вот та помянутая ей «вечная Сонечка» ведь после случившегося с ней тоже, возможно, не усмотрела в совершившемся ни преступления по отношению к себе, ни даже чего-то «особо дурного»! Если так, то — жутко, жутко и стыдно. (Бедная, бедная!)
