Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Если вы снимете мундир, я их сразу прикреплю».
«Мундиром» она не совсем точно назвала летний походный китель. Я снял его, оставшись в рубашке, и Марта, возвратясь на своё место, тут же принялась за работу. Погоны до семнадцатого года с одного края держались на особой петле, а с другого, ближе к воротнику, крепились специальным шнуром — я сам не сумел бы, наверное, пришнуровать их так проворно. Сидящие рядом наблюдали с любопытством, что девушку, кажется, ничуть не смущало.
«Эй, Марта! — окликнул её Марк. — Основу-то в Военторге купила?»
Основа, действительно, могла быть куплена и в Военторге. Марта выразительно посмотрела на него: мол, тебе какое дело? — но вслух ничего не сказала.
«Как любопытно! — оживился Рутлегер, сидевший рядом со мной. — Расскажите мне, пожалуйста: что означают эти символы в форме букв?»
«Соединённый вензель Александра Второго и Александра Третьего? — догадался я. — Всего-навсего строгое следование тогдашним нормам, в частности, Высочайшему повелению номер сто шестьдесят пять от шестнадцатого мая тысяча девятьсот первого года, ведь мой персонаж стал офицером ещё при жизни деда, а при отце произведён во флигель-адъютанты, потому и носил их инициалы, а не свои собственные».
Я принялся объяснять немцу систему вензелей в Царской армии, а также правила их ношения. Господин Рутлегер слушал внимательно и сделал в своём блокноте пару пометок. Ума не приложу, зачем ему понадобились эти узкоспециальные знания, давно ставшие пылью истории! Из чистой научной добросовестности, наверное. К концу моего объяснения он спросил меня:
«Скажите мне: не имеете ли вы никакого страха носить форму, без того, чтобы получать соответствующий чин? Не является ли это штрафуемым в рамках российского законодательства?»
Я, улыбнувшись, объяснил, что, конечно, носить знаки различия современной армии, не имея соответствующего воинского звания, было бы крайне неуместно и, возможно, впрямь «штрафуемо», но что до погон государства, прекратившего существовать почти век назад, их использование в рамках исторической реконструкции не будет большой бедой. Да и кто же мне, голубчик, добавил я, присвоит звание флигель-адъютанта? Свитские звания, в отличие от армейских, давно канули в Лету.
Немец, похоже, не был полностью убеждён. Он продолжал кивать, но одновременно хмурил свой широкий лоб и с неким сомнением поводил головой как-то в сторону. В его глазах читалась мысль: я должен был получить разрешение от специального уполномоченного органа и лишь после этого позволять своим студентам вышивать для меня свитские вензеля. То, что такой уполномоченный орган в России может отсутствовать, просто не приходило ему на ум.
— А если бы и пришло ему это в голову, — подхватил автор, — он наверняка вывел бы для себя, что именно наша беспечность по отношению к такому важному юридическому вопросу и есть то, что в невыгодную сторону отличает нас, русских, от западных демократий!
Могилёв кивнул с лёгкой улыбкой.
[18]
— Между тем, — продолжил мой собеседник, — перерыв как-то сам собой завершился, верней, перетёк в обсуждение лекции. «Стартовой искрой» этого обсуждения стала — вы не поверите — Лина! Пара слов к её внешности, потому что не знаю, доведётся ли сказать их после. Лина была сильной, энергичной девчонкой с высокими монгольскими скулами, если и красивой, то слегка вызывающей красотой, которую она подчёркивала несколько вульгарным или, как минимум, на грани вульгарности макияжем. Настоящего цвета её волос не знаю, так как своё светлое каре с ровной чёлкой она в том году красила в «платиновый блонд». Носила она джинсы в сочетании со свитером или клетчатой рубашкой. Могла, впрочем, прийти и в мини-юбке, и в блузке с откровенным вырезом. Что ж, молодые учёные бывают и такими… где-нибудь в Америке, пожалуй: для нашей страны слишком уж провокативно. Но обнаруживать в этом всём изъян вкуса вовсе не собираюсь: юной девушке найти себя сложно, наконец, за весь этот облик в духе «Не трожьте меня, я сама кого угодно трону!» надо было не её винить, а тех, кто её надоумил демонстрировать всем и каждому такой облик — если уж, конечно, непременно искать виноватых, чего совсем не требуется. Так вот, уже целую минуту Лина возмущалась чем-то вполголоса, а её ближайшие соседи над ней только подсмеивались, и тогда её возмущение выплеснулось на всё семинарское пространство.
«Кто вообще сказал этому очкастому, что он может, значит, спуститься к нам как фуй-с-горы-Худзияма и всех нас поучать, что нам делать?! Гигант мысли, мля! Отец русской демократии! Киса Воробьянинов, вот он кто, а не отец русской демократии! Есть в вашем Милюкове, точно, что-то нордическое: похож на хрен моржовый!»
Рутлегер, склонившись ко мне, попросил объяснить, кто такой Киса Воробьянинов, и я удовлетворил его любопытство, обрадовавшись тому, что ему не нужно растолковывать другие красочные «культурные референции».
«Как я ни сочувствую твоему негодованию и даже ни разделяю его, — улыбаясь, заметил Борис, — всё же расовые симпатии и антипатии в таком деле — не самая хорошая опора…»
«Да при чём здесь расовые симпатии?! — взвилась Лина. — Пидорасовые! Тут, что, никто не видит, что ваш Павел-Киса-Николаевич объелся груш? Умничать надо было меньше!»
«Колоссально абсурдный подход: ставить политическому деятелю в вину его интеллект! — парировал Альфред, который, оказывается, тоже прислушивался. — И это при том, что большинство политиков в России грешили и продолжают грешить отсутствием фундаментальных теоретических знаний тех вопросов, которыми занимаются!»
«Милюков не политический деятель, а думский говорун», — холодно обронила моя аспирантка.
«Знаете, это предвзятое мнение! — тут же обратился к ней Штейнбреннер. — Диктуемое, возможно, оптикой вашей собственной роли. А провести границу между политиком и парламентским оратором…»
«Не совсем предвзятое, — вступил, перебивая его, в беседу Кошт, — и Лина-Акулина — ну-ну, не сверкай так на меня своими роскошными глазищами! — Лина, говорю, не так уж неправа. Кажется, я сам тогда, в эмиграции, говорил, что если бы люди были похожи на шахматные фигуры, то Пал-Николаич оказался бы лучшим политиком и стратегом из возможных. Маленькая закавыка в том, что люди не похожи на шахматы: они едят, испражняются, любят и ненавидят друг друга, молятся Богу или чёрту, в общем, не живут по правилам алгебры. Фредя, наверное, этим тоже огорчён. Да, Фёдор?»
«Кого этот молодой человек называет Фёдором? — снова склонился ко мне лектор Немецкой службы академических обменов. — И когда он был в эмиграции?» Я пояснил, как сумел, долгую цепочку превращения Альфреда в Фёдора. Немец только пожал плечами: он находил это превращение совершенно иррациональным и полностью противолингвистическим. Мысль о том, что Марк отождествился со своим персонажем, умершим восемьдесят с чем-то лет назад в Париже, и именно поэтому
