Голоса - Борис Сергеевич Гречин

Как тяжка служба исповедника! И не только настоящего, канонически безукоризненного, но даже вот такого, как я, «исповедника понарошку»! Не поискать ли и мне духовника в свою очередь? В общем, [g]reat fleas have little fleas upon their back to bite «em // And little fleas have lesser fleas, and so ad infinitum,[58] как писал об этом британский математик и логик Август де Морган. Прекрасная картина мира, не так ли?

Что ответить Марте на её исключительно хрупкое, тонкое послание, я тогда не придумал. Да, возможно, и не следует на такие послания ничего отвечать…

Вечером мне позвонила староста сто сорок первой группы и рассказала подробности walkout» a — их я, впрочем, уже знал от Насти. Я попробовал убедить девушку в том, что её усилия были несколько излишними, что где-то она, пожалуй, хватила через край.

«Кто знает! — упрямо возразила она мне. — Жизнь так устроена, что кто показывает зубы, того и не трогают».

«Уже второй или третий раз слышу сегодня про зубы и необходимость их оскаливать, — признался я ей. — Словно мы в зверинце или в джунглях… А между тем, Ада, даже в политической борьбе нужно всё-таки придерживаться некоего кодекса чести! Зачем, к примеру, вы вслух перед всеми рассуждали про «небритого любителя девочек»? Разве это красиво?»

«Затем, Андрей Михайлович, что это с высокой вероятностью правда! — парировала она. — А что до «некрасиво», так, извините, не я начала! Или, скажете, всё клевета?»

«Да нет, — вздохнул я. И, не подумав, ещё под впечатлением от письма «маленькой К.», ляпнул: — Похоже, всё подтверждается…»

«Да?! — так и встрепенулся наш «Керенский». — Кем подтверждается?!»

«Я, э-э-э… не имею права говорить», — нашёлся я с трудом.

«Но ваша информация — достоверная?» — принялась она допытываться.

«Достоверней не бывает».

«Вот видите… А что именно тогда случилось?»

«Ещё бы я, милая моя, спрашивал Марту о том, что именно тогда случилось! — пришлось мне возмутиться. — Кажется, ничего особенного…»

«Так она вам сама рассказала? — подивилась Ада. — Ну дела… Хорошо, обсудим всё завтра!»

Также девушка сообщила мне, что заподозрила было Штейнбреннера в пособничестве Бугорину, но откровенный разговор с Альфредом развеял её подозрения полностью или почти полностью. Сам же «подозреваемый» успел за это время найти для нашей лаборатории помещение в Доме российско-немецкой дружбы: «агент» едва ли стал бы так стараться. Правда, предварительно согласован только один день, а именно завтрашний. Лекция Альфреда, посвящённая его персонажу, начинается завтра в десять утра, и она, староста, уже успела предупредить всех участников группы, кроме Анастасии Николаевны, за неимением её контактов. Мне будет несложно передать это всё «царице»?

«Передам, — пообещал я и, грустно, усмехнувшись, добавил: — Правда, с «государыней» мы сегодня, похоже, поссорились…»

«Из-за Марты?» — вдруг спросила Ада.

«Почему из-за Марты?» — поразился я.

«Так, просто, — пояснила собеседница. — Ведь вы с нашей «Матильдой» общаетесь уже о таких, кхм, небанальных вещах, вот я и провела между двумя точками прямую линию. Извините, не моё дело. До завтра!»

О том, что написать Насте, верней, как это написать, я думал долго, и наконец вымучил из себя только следующую жалкую записочку.

Анастасия Николаевна, здравствуйте! На всякий случай хочу Вам сообщить, что работа лаборатории продолжится завтра с 10 утра в Доме российско-немецкой дружбы по адресу <… > Разумеется, имея другие обязанности, Вы можете сами определить меру своего участия в проекте. С уважением, Могилёв.

Ответ поступил примерно через полчаса и состоял из одного вопросительного предложения.

Чем я заслужила этот исключительно холодный тон?

Мне снова пришлось подумать, прежде чем я сумел составить что-то вроде следующего.

Боюсь, что не могу позволить себе более тёплый. Вы, похоже, за что-то сердитесь на меня, хотя я перед Вами ничем не провинился. Я не имею права допытываться, за что. Но если я вернусь к более «дружескому», что ли, способу общения, это ведь и будет означать сохранение между нами известного рода дружбы. Чему был бы рад — но дружба не может быть навязанной, она бывает только взаимной.

На это сообщение никакого ответа в тот день я не получил.

[16]

Подбросив дров в камин, Андрей Михайлович вернулся к своему рассказу:

— До сих пор затрудняюсь определить своё отношение ко всем этим так называемым «домам дружбы» между Россией и западными нациями! Видимо, по замыслу их создателей они служат «культурными посольствами» своих стран. Разумеется, как цивилизованный человек я должен приветствовать любой диалог между несхожими друг с другом обществами, любые мосты между Западом и Востоком… но эта открыто провозглашаемая такими учреждениями цель быть культуртрегерами в нашей стране меня, увы, задевает! Что же мы, русские: невежественные дикари, которые только ждут и не дождутся ex occidentae lux[59]? Или, может быть, под культурой понимается проповедь демократии? Вот уж тоже благодарю покорно! Знаю, знаю, что моё возмущение стало банальностью… При этом Дом русской науки и культуры в Париже не вызывает у меня никаких неприязненных чувств, я его существование нахожу само собой разумеющимся. Вы, пожалуй, скажете, что это — двойная оптика, естественная для русского, но мало извинительная…

— Вовсе нет! — запротестовал автор.

— … И, возможно, это окажется справедливым, — договорил собеседник. — На каком основании, спрашивается, я одобряю второй и хочу отказать в праве на жизнь первым? Моё единственное, хоть и слабое извинение в глазах «интеллигентов» любой масти состоит в том, что в наше время Европа под грузом прожитых столетий и поклонения тварному, низкому, непреображённому человеку как новой религии перестаёт быть Европой. Тот, кто сам так изношен и морально обветшал, должен поберечь свои силы, а не тратить их на проповедь, все равно эта проповедь никого не убедит. Станем ли мы, русские, последними хранителями этой великой, но усталой культуры? Бог весть! Впрочем, эта мысль не нова и в последние годы в патриотической публицистике тоже превратилась в общее место…

В любом случае, не я создавал Дом российско-немецкой дружбы, и не мне его закрывать! В субботу двенадцатого апреля я пришёл в это «культурное посольство» что-то без четверти десять утра и отрекомендовался руководителем проекта. Меня встретила приветливая методист Альбина Александровна — простите, забыл её фамилию или даже никогда не знал, — которая, в свою очередь, познакомила меня с Дитрихом Рутлегером, лектором DAAD[60], или Немецкой службы академических обменов: он, видимо, в том году и нёс почётную службу главного немца-просветителя в нашем городе. Господин Рутлегер — крупный