И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина

–Mon Dieu… – Ошарашенный шёпот заставил вымученно улыбнуться. Рука же сама протянула вперёд бумажный пакет.

– Доброе утро.

Рене смотрела чуть поверх костлявого плеча, не желая встречаться взглядом с бледно-голубыми глазами, а те неверяще моргнули, прежде чем обеспокоенно скользнули по забранным в гладкий хвост волосам, споткнулись о впавшие щёки и застопорились на высоком вороте чёрного джемпера.

– Я принесла свежие круассаны…

– К чёрту их, – медленно проговорил Роше и с тихим вздохом покачал головой. – Гораздо важнее, что ты, похоже, принесла остатки недавно разбитого сердца. Рене, я…

Слов больше не было. Вместо этого Роше шагнул вперёд и молча, без ненужного никому лишнего сочувствия заключил в самые крепкие объятия, которые Рене когда-либо помнила. Прямо здесь, на сонной лестничной площадке, где за ними наверняка следили соседи. Пакет полетел на кафельный пол, но о нём тут же забыли. К чёрту! К чёрту воспоминания прошлого, когда в опасности настоящее. Ну а в следующий миг Рене уткнулась носом в домашний халат, что пах знакомым с детства сандаловым гелем после бритья, целых три секунды боролась сама с собой, но не выдержала и впервые за всё это время позволила себе разреветься. Она цеплялась пальцами за скользкие и прохладные лацканы, пока сухие старческие руки, точно в далёком детстве, пытались успокоить и убаюкать.

– Всё пройдёт, малышка. Всё. И это тоже, – шептал Роше. – Что бы ни случилось, время и расстояние лучшая терапия из всех возможных.

Но Рене лишь затрясла головой. Нет, только не в этот раз. За прошедшие месяцы тело с душой будто стали чуть тоньше, прозрачнее и опустели на две столовые ложки. Кажется, решение вычерпывало из Рене всё наполнение. Но они с Энтони зашли в такие бесконечные тупики, которые в точности повторяли узор его татуировки, что теперь не могли двинуться ни вперёд, ни назад – только вечное хождение меж толстых стен. Господи, неужели это с ними теперь до конца?

Накатившую вслед за осознанием безысходность, видимо, почувствовал даже Максимильен Роше, ибо на мгновение остановились медленно гладившие спину руки, а затем с силой сжались вокруг.

– Пойдём, круассаны уже, наверное, остыли, – прошептал он. И Рене в отчаянии ухватилась за примитивный повод хоть на пару минут не думать о том, что сама натворила.

На маленькой кухне было, как и всегда, сумрачно. Даже в самый солнечный день сюда почти не проникал яркий свет, ну а сегодня здесь вовсе стоял густой полумрак. Только две старые настенные лампы с плафонами в виде тюльпана ровно горели чуть желтоватым огнём. Рене помнила их с самого детства. Как тщательно оттирали копоть с матовых лепестков; как треснул один из светильников, и дедушка неумело залил его клеем; как трещали от пыли старые лампочки. Сейчас их, конечно, заменили светодиоды, но раньше…

Забавно, что, несмотря на весь труд уборщицы, от маленьких бра всегда чуть тянуло горелой пылью. Это так раздражало маму. Каждый раз она хотела сменить их на что-то другое, более современное, но дедушка и отчего-то встававшая на его сторону Рене отчаянно сопротивлялись любым изменениям. Этот дом должен был остаться таким – с тёмными обоями прошлого века, тяжёлой мебелью, пылью, парочкой короедов под паркетной доской и смотревшими друг другу в окна соседями. Мама этого не понимала, а отец… На этой мысли Рене со всей силы зажмурилась. Три месяца прошло, а она никак не привыкнет. Давно приняла очевидный факт, но в голове всё равно продолжала считать их родителями, потому что оставаться одной было страшно.

– Я не вернусь в Монреаль, – спокойно проговорила Рене и потянулась за жестяной банкой с кофе, но наткнулась на костлявые пальцы.

Взгляд немедленно зацепился за тонкую кожу, скользнул по сетке морщинок и торчавшим суставам. Кажется, с последней встречи в больнице руки дедушки стали суше и будто бледнее, а пятна на них наоборот пожелтели. Рене подняла голову и заметила, что некогда тёмные волосы почти полностью поседели, а глаза запали чудовищно глубоко. И мгновенно внутри свернулся ком беспокойства, отчего Рене нахмурилась и открыла было рот для вопросов, но тут же резко захлопнула, поджав губы.

Разумеется, первым порывом было отправить Максимильена Роше на обследование, однако затем Рене чуть отстранилась, а потом вовсе отвела взгляд. Наверняка за дедушкой следила целая свора лучших врачей, и в таком случае её волнение покажется всем неуместным, пожалуй, даже излишним. Навязчивым. В последние годы они общались нечасто, чтобы такую тревогу сочли не наигранной.

От этих едких мыслей Рене вдруг ощутила себя ненужной. Она натянула на пальцы чёрные рукава джемпера и внезапно пожалела, что вообще решила приехать.

– Это не твой цвет, – неожиданно проговорил дедушка.

– Чёрный – знак скорби. А мне есть что оплакивать. Мои отношения, мечты… родителей.

Она резко повернулась, чем застала врасплох вздрогнувшего Роше, и потому увидела, как болезненно смежились тяжёлые веки. Дедушка стоял так буквально мгновение, прежде чем резко ссутулились костлявые плечи, а руки вцепились в искусственный камень столешницы.

– Когда ты собирался сказать мне? Ладно они! – высоким и неестественным голосом проговорила Рене, но потом резко оборвала себя и усмехнулась. – Я ничего от них не жду уже давно. Но ты… ТЫ!

– Кто тебе сказал?

– Я… – начала было Рене, но её прервали. Неожиданно громыхнув жестяной банкой с кофе, Максимильен прошипел:

– Не говори, что поняла сама. Не ври. Ты бы не смогла… не посмела заподозрить. Не нашла бы в себе ни одного повода! Ты же моё солнце, мой цветок, мой…

– Тони, – проронила Рене короткое имя, и на кухне воцарилось молчание. Тяжёлое. Грузное. Липкое, как жирный налёт. От него так яростно захотелось отмыться, что Рене взглянула на руки, но те были чисты. Тогда, превозмогая подкатывавшую тошноту, она медленно договорила: – Я не знаю, как он выведал это. Да мне и не интересно. Всё, что меня волнует, почему молчал ты.

– Я просто не смог, – прошептал дедушка, и Рене встретилась взглядом с совершенно потерянным стариком. Да, он тоже был брошен, как и она. Такой же обманутый, преданный. Дедушка потёр едва заметно дрогнувшими руками лицо, прежде чем упёрся кулаками в стол и заговорил: – Твоя мать… Джесс тогда только потеряла ребёнка. Девочку. Двадцать две недели, множественные пороки развития и никаких шансов. Они с Гарри были расстроены и напуганы, а потому, когда случайно натолкнулись в одной миссии на группу сирот… Их Мари была бы похожа на тебя. Ямочками. Улыбкой. Глазами.