И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пусть я медленно погибаю от холода.
Я на пути к тебе… Я на пути к тебе
– А здесь у нас смотровая для родственников, чтобы не толпились в морге, – вдолбился в мозг легкомысленный голос. – Добрый день, Кэтти.
Рене безумным взглядом обвела крошечную комнатушку. Она не знала, искала ли то самое тело с огромным шрамом от пупка до адамова яблока или наоборот – любое подтверждение, что это ошибка. Но пальцы сами вцепились в гладкие зелёные стены. Ошибки не было.
Я точно знаю, что там, где никогда не ступала нога человека,
Я буду на шаг ближе к тебе… Я буду на шаг ближе к тебе…
– провозгласило висевшее на стене радио. Рядом смеялись доктор Бюже и та самая медсестра, но Рене не слушала. Она одновременно ждала и боялась увидеть воплощение своих снов, и сердце билось так часто, что перед глазами плыло.
Вокруг меня белым-бело.
Здесь в вечных льдах
Взглядом Рене наконец-то нашла тот самый железный стол. Он был пуст. Его матовая поверхность была накрыта стандартной зелёной тканью, под которой виднелись изгибы бортов и лунок для жидкостей. Рене заставила себя втянуть пахнувший антисептиком воздух и осторожно прислонилась к стене.
Я потерял свой компас…
– Доктор Роше? Эй, – донёсся до неё вдруг обеспокоенный голос медсестры по имени Кэтти. – С вами всё в порядке?
– Конечно, такой перелёт, – засуетился доктор Бюже. – Да ещё наши отвратительные дороги! Пойдёмте, я угощу вас кофе…
Я возвращаюсь к тебе…
– Нет-нет, спасибо, – едва ворочая языком, пробормотала Рене, прежде чем смогла оторваться от твёрдой и надёжной поверхности.
И шторм несёт меня через море…
Она с усилием перевела взгляд от накрытого тканью стола на окруживших её людей и было повернулась к выходу, как неожиданно, подобно странному чувству в Женеве, вновь ощутила спиной чьё-то присутствие. Словно за ней наблюдали. Только вот оглянуться и посмотреть в комнату сил не нашлось. Вместо этого Рене зябко передёрнула плечами и направилась прочь.
Всё дальше отсюда…
– Я лучше пойду на улицу, – отстранённо пробормотала она. – Не знаете, здесь можно вызвать такси? Кажется, я понятия не имею, где мой дом.
Бюже бросил на неё недоверчивый взгляд, а потом засунул руки в карманы и спокойно проговорил:
– Поль вас отвезёт.
Я ищу твои следы на снегу… 13
Рене смогла лишь благодарно кивнуть и почти бегом ринулась по коридору. Кажется, для первого дня она получила чуть больше, чем могла пережить…
Следующие несколько недель отчётливо показали, что Рене, очевидно, больна. Окончательно тронулась головой, попрощалась с нервной системой и больше не адекватна, ибо грёбаный коридор по-прежнему пугал до истерик. Каждое утро она обходила его стороной, старалась не смотреть в его сторону, а на дежурство бежала, плотно зажмурившись. Теперь не только во сне, но и наяву Рене считала шаги. И тех было столько же, сколько в надоевших кошмарах, которые стали лишь ярче.
Сны вернулись и оказались удивительно беспощадны. Отныне Рене сама вскрывала грудину и перебирала порванные на куски органы, пока по секционной эхом носилось её истеричное:«Я хочу, чтобы ты сдох!»Она пыталась затыкать уши, пробовала даже сбежать, но дверь всегда была заперта. Ей будто бы намекали, что слов не вернуть, как не отменить приближающихся последствий. Похоже, какие-то ржавые шестерёнки начали свой разбег и упорно приближали личный конец света. Рене не знала, почему в голове роились подобные мысли. Она просто чувствовала.
Такой же необъяснимой оставалась возникшая ещё в Женеве иллюзия чужого взгляда. Она то становилась чуть тише, то немного ярче. Иногда, когда от безделья хотелось бросаться на стены, до Рене доносились отголоски раздражения или усталости, пару раз даже мучила мнимая головная боль, но больше ничего. Ни вперёд, ни назад, будто какой-то невидимый друг поселился у неё в голове. Странно, обычно эту стадию проходят ещё в пубертате. Однако с каким-то смирением Рене записала эти странности в копилку собственного сумасшествия. Право слово, от такой работы не тронется только святой.
Она бы покривила душой, сказав, что жить в Гаспе было удивительно увлекательно. Быт этого полуострова обладал размеренностью глубокой провинции. Несмотря на третье тысячелетие, новости сюда долетали с большим опозданием, и все разговоры вертелись вокруг улова да редких туристов. Здесь ничего не происходило. Абсолютно. Рене ездила на работу на старом автобусе, отсиживала положенные часы, а потом шла в пустой дом, где не было даже картин. Голые стены и сквозняки.
Ей ничего не хотелось. Она никуда не ходила. Её унылые будни проплывали в череде мелких задач и стандартных до академичности операций. Даже редкие странные случаи, вроде крючка в губе у какого-нибудь рыбака, не могли разогнать гадкой тоски. Вся жизнь Рене теперь состояла из монотонного существования и вечеров, когда поскорее хотелось лечь спать, чтобы не оставаться в глухом одиночестве. Дошло до того, что даже кошмары стали приятнее ежедневного существования. В них она хотя бы видела Тони, хотя на утро просыпалась с диким чувством тоски. Рене скучала. И Рене сожалела. Обо всём.
И если раньше работа хотя бы на время сглаживала муки душевные, здесь на такое не приходилось рассчитывать вовсе. Оборудование в этой больнице оказалось удивительно старым: у томографа то и дело ломались катушки, а выездной стол постоянно заедал где-то слева; не вовремя перегорали лампы в операционных светильниках; ну а в самом помещении было либо слишком уж жарко, либо до дрожи холодно.
В первые пару месяцев Рене ещё пробовала что-то изменить, терзала просьбами главного врача, ездила в местное министерство здравоохранения, но к декабрю поняла – смысла нет. Всем плевать. Здесь было тихо, как на дне Святого Лаврентия, откуда через день доставали новых утопленников. А потому она сосредоточилась на собственном хобби – тренировала никому не нужные навыки сшивать сосуды и нервы, и к Рождеству достигла такой удивительной точности, что, кажется, могла идеально соединить даже желе из больничной закусочной. На большее то всё равно не годилось. А потом на полуостров обрушились
