Эдера 2 - Операй

— А теперь?

— Французы — совсем нс такие люди, какими их привыкли представлять многие народы... Самая буржуазная нация, — нехорошо улыбнулся Отторино. — В частности — мы, итальянцы — немного не такие. И представляем этих мелких буржуа совсем не так, как они того заслуживают.

Эдера, забыв о приличии (соображения Отторино в последнее время все больше и больше занимали ее), с видимым интересом спросила:

— А какими же привыкли их представлять?..

— Ну, — принимается объяснять Отторино,— галантными, великодушными... Так, что ли...

— Итальянцы вообще привыкли представлять все окружающие народы скаредами, — весело улыбнувшись, произнесла Эдера, — наверное, от нашей природной щедрости... Очень редкая в наше время добродетель...

Дель Веспиньяни тут же парировал:

— Дело, наверное, не в прирожденной добродетельности итальянцев...

— А в чем же?

— Ну, что касается французов... — Отторино, улыбнувшись чему-то очень приятному, тому, что, видимо, пришло к нему в мыслях, принялся объяснять: — Да и не только французов — я говорю обо всех европейских буржуа. — Он вздохнул. — Нет на свете той красоты и той добродетели, которая бы в концентрированном виде не превратилась бы в невыносимое уродство. Самая великолепная чайная роза — вроде той, что я имею удовольствие преподносить вам каждое утро — так вот, самая великолепная роза способна пленить своим запахом кого угодно, но концентрированная розовая эссенция невыносима для любого обоняния — она просто тошнотворна, и способна надолго, если не навсегда посеять отвращение к запаху розы. Так и бережливость, — продолжал он, — навык весьма похвальный, но родственная ей скаредность, доведенная до крайности — просто отвратительна. Да, у нас на Аппенинах многие в безмерной широте своей души представляют эту скромную запасливость чем-то вроде порока. Самого презренного порока. Просто эти самые мелкие буржуа, все эти клерки, лавочники, все эти «белые воротнички» очень и очень дорожат своим трудом... И они ценят деньги, которые достаются тут так непросто. Такой буржуа прекрасно понимает, что франк сделан круглым не для того, чтобы легче было катить его ребром, а для того, чтобы они не протирали кошелек; наоборот, они сделаны плоскими для того, чтобы их было удобнее складывать в стопочку и относить в банк. Буржуа с деньгами не шутят...

— Но ведь нельзя все время работать!.. — запальчиво воскликнула Эдера. — Ведь и в жизни надо получать какое-то удовольствие!

Дель Веспиньяни все так же загадочно улыбнулся и передернул плечами.

— Может быть...

Однако Эдера тут же возразила:

— А разве я не права?..

Отторино вновь улыбнулся.

— Правы, правы — конечно же, дорогая синьора Эдера, вы сто раз правы... И, может быть я, как никто другой, понимаю вас... Но ведь и никто не хочет трудиться без конца... Проходит время, — продолжил он, — и средний буржуа достигает пятидесяти пяти лет — В банке, в надежных бумагах, давно хранятся солидные деньги. Три четверги жизни прошли в работе и в накоплении. Одна, последняя четверть — для полного и заслуженного отдыха. Называется это время — рента. Гордо и сладко жить на ренту!.. Вкусны и любимы дневной аперитив и вечерний кофе в излюбленном кафе. Привычны становятся своя ежедневная газета, свои постоянные спорщики и собеседники, долгий спор на политические темы, ежедневная партия в вист или в покер на стаканчик самого дешевого красного вина. И теперь, когда работа закончена, не грех зайти и в какой-нибудь кабачок... — после непродолжительной паузы он вспомнил, что первоначально беседа носила совершенно другой характер, и произнес: — Да, так вот, что касается оперы... Конечно же, средний буржуа не пойдет сюда, в «Ля Скалу», потому что это не вписывается в его жизнь, а главное — очень накладно; куда проще купить диск или видеокассету — если такой человек действительно интересуется музыкой... Это, наверное, справедливо для всех буржуа мира... Исключая, пожалуй, лишь итальянских.

Тем временем свет в зале начал понемногу меркнуть, гаснуть.

Зажглись яркие софиты; звуки еще раз взмыли над оркестровой ямой и исчезли, оставив в огромном внутреннем пространстве тяжелый бас какого-то запоздалого контрфагота.

В партере послышались шаги опоздавших, захлопали откидные сидения, публика зашелестела программками. Где-то в глубине хлопнула дверь.

Над освещенным пультом с раскрытой партитурой показался силуэт дирижера. Его появление было встречено бурными аплодисментами.

Дирижер низко поклонился и, повернувшись к оркестру, подхватил свою палочку и в абсолютной, оглушающей тишине поднял руки, при этом черные рукава фрака съехали, оголив тонкие белые запястья.

Острие палочки прошило воздух; временно опустевшее пространство театра вновь обрело чувствительность и наполненность...

Отторино посмотрел на Эдеру.

Она сидела рядом, вытянув скрещенные ноги, на ее коленях лежала программка.

Правую руку она давно уже держала, на ставшем для них общим, подлокотнике кресла.

Зазвучали первые звуки увертюры к «Аиде», дель Веспиньяни и Эдера превратились в слух...

Нельзя сказать, чтобы опера не понравилась Эдере, но многого она так и не поняла...

Это естественно; оперное искусство — пожалуй, одно из самых сложных в музыке, и чтобы понять спектакль, в котором главный герой, которого колят кинжалом, вместо того, чтобы упасть замертво, поет предсмертную арию, достаточно сложно, а тем более — человеку непосвященному, каковой и была Эдера...

Конечно же, пышность и богатство декораций, мелодиям и броскость музыки поразили ее.

Но многое Эдера не приняла.

Так, например, Радомес показался ей плох и сладок, несмотря на великолепный голос, Амнерис была просто несуразна — она делала множество театральных жестов, которые Эдере показались надуманными.

Но Аида...

Она буквально одухотворяла спектакль, украсив его волшебными цветами. Когда она появлялась на сцене, казалось, что софиты и юпитеры только удесятеряют ее восхитительный блеск.

Оркестр и хор так чудно сливались вместе, что казалось — звучит какой-то один многоголосый инструмент, в котором поют и люди, и скрипки, и духовые, нежно переливается арфа, а подо всем этим незаметно пульсирует барабан...

В последнем акте Аида была прекрасна до ужасного — так, во всяком случае, показалось Эдере.

Необычайный по красоте, полный страсти и предчувствия близкой смерти, лился простой и незамысловатый, но в то же