Перегной - Алексей Рачунь

4.

К приходу с промысла мужиков у меня все всегда было на мази: на костре весело булькал котелок с ухой, кабеля, аккуратными кучками были разложены возле балка, а я, обыкновенно, возился с самой сараюшкой, либо подконопачивая щели, либо что—то где—то подколачивая. В общем я старательно делал вид, что меня ничего не гложет, что у меня все в полном порядке.

К тому же жизнь мне подбросила еще один сюрпризец, точнее напоминание из недавнего прошлого. И это напоминание меня слегка подразвлекло.

Столкнул меня случай с моим старым приятелем Федосом. Он как будто знал, подкараулил меня в деревне и не преминул напомнить о числящемся за мной должке. А я, не то чтобы запамятовал, но в суматохе последних событий упустил из виду  наш уговор. Да и не мне оно было нужно, в конце концов. Но теперь мне всё аккуратно припомнили и, хочешь не хочешь, а  надо было уговор исполнять.

А уговор, что и говорить, был пикантный. Если говорить вкратце, я разменял учебу нагорновских детей на своё семя. Да—да.

Вопрос кровосмешения остро стоит перед любой закрытой общиной. Это очень важный вопрос, вопрос выживания общества.  Ибо иначе начнется его вырождение.

Я, человек молодой и холостой, легко согласился. А чего такого? Наше дело, как говорится, не рожать — сунул, вынул, да бежать. Почему бы и не потоптать нагорновских курочек. Дело то молодое! Правда Федосовские условия еще раз заставили задуматься о том, на каком грязном растворе замешано и возведено здание любой общественной морали, ну да и ладно. Зато теперь я, дядя Федос, кое—что о тебе знаю,  теперь мы с тобой связаны кое—чем покрепче, чем незримая пуповина содуховности.

Вот почему так хотел меня окрутить в свою веру Федос, и вот почему так взъерепенился, когда я отказался. Но земля круглая, никуда, как оказалось нам друг от друга не разойтись. Ну и чего, ну и побалуюсь. Останутся бегать по пыльным тропинкам этой далекой планеты и мои, надеюсь симпатичные, следы.

— А как потом девка без мужика будет век доживать, одна, да с дитем? — Спросил я у Федоса.

— Как нить с божьей помощью, уж ты не волнуйся. То не твое дело. Здесь твово участия — только шиш обмакнуть.

— Да оно так конечно, только ведь нравы—то у вас поди строгие. Пойдут суды — пересуды, что нагуляла девка приплод неведомо от кого. Сблудила.

–  Не пойдут пересуды. — Важно ответил Федос. — У нас общество понимающее.  Шибко—то не рассуждат.

Шальная мысль, как внезапный выстрел, пробила мне навылет голову. Я даже не успел додумать эту мысль, просчитать ее последствия, как она уже сорвалась у меня с языка, словно  у какой вздорной бабы.

— Да ты поди—ко народу объявишь, что от Святого Духа девка понесла, а,  дядя Федос?

Прямо таки осязаемые молнии вылетели из Федосовых глаз и пластанули меня как короткое замыкание. А после грянул гром. Гром словесный. Гром праведный.

Мне пришлось долго извиняться за свои необдуманные слова, выслушать пространную отповедь про богохульство и удалиться, под этим праведным дождем, полностью обтекшему.

— Чтоб в назначенный час был, паскудник! — Прозвучало мне в след гневное, не терпящее отпирательств, распоряжение.

Да и буду! В конце концов — я никому ничего не должен. Я птица вольная, что хочу то и ворочу. Никаких моральных обязательств я никому не давал. Да и побарахтаться в спелых деревенских титьках — чем не удовольствие. А все остальное, как верно заметил Федос — не моего ума дело.

В тот день работы у меня на пруду не было. Более того, должен был приехать Толян, о чем мне заранее шепнул Полоскай. Во избежание недоразумений  я с утра пропадал в деревне, куда меня уже давненько зазывали в пару изб пособить по мужской работе. Только ближе к вечеру, увидев с холма, что мироедов грузовичок тронулся на выезд, я спустился на берег.

У меня давно уже был уговор с Щетиной, что он насчет меня перетолкует. Я и на обдирке кабеля работал, по условию, бесплатно, в счет, так сказать, проездного билета.  Вот и не терпелось мне узнать — как там и чего. Удалось ли договориться и когда мне собираться. Да и самогон, которым со мной расплатились, необходимо было употребить как можно скорее. Пока стеклом  не начал пахнуть.

Еще вползал в подгорновский тягун Толянов грузовичок, а мы уже обмывали у костра  отгрузку. Возле балка громоздились тюки, коробки, инструмент, всякая всячина, что привез сюда, как средневековый колонизатор, на обмен Толян. Ничего, по сути не изменилось со времен первых покорителей Севера — все так же у аборигенов выменивается золото на бусы, зеркальца, и огненную воду. Недалеко ушел венец творенья Коля Щетина от какого—нибудь первобытного общинного предводителя.

— Все на мази — заверил  Щетина, стукаясь со мной алюминиевыми кружками, — через месяц уедешь. Ну, еще малёхо сверху  отстегнешь. Есть чем заплатить—то?

Я кивнул, сглатывая обжигающий напиток. Протолкнул его в пищевод, задержал на время дыхание. В желудке разгорался огонь, от него теплело во всем теле, и  мир   стремительно раскрашивался теплыми, пастельными красками. Мне хотелось всех благодарить, сделать всем что—то приятное, одарить своих товарищей бесценными и несметными дарами. А особенно Щетину — внезапного своего благодетеля.

— А то оставайся. — Зажевав четвертью луковицы  предложил Щетина.

— Оставайся конечно, чё ты. — Поддакнул Полоскай.

— Нет мужики — выдохнул я наконец душившую меня воздушную пробку. — Ну и ядреный самогон. — Спасибо вам за все, что для меня сделали, но я не останусь.

— А то бы остался, — как ни в чем не бывало, подавая мне наполненную кружку и кусок хлеба с салом, — подхватил Изынты. — Сейчас трохи снег ляжет, дела пойдут.  Сейчас мы медь на себе, як те волы тягаем. То не дело. А по снегу встал на лыжи, как твой Девятьяров,  впрягся парою в саночки,  и потянул. 

— Чего, какие лыжи?

Мир, несмотря на густеющее темнотой небо, расцветал все более и более ярко, а люди становились все роднее и родне.

— Та на лыжах, говорю, тягать  удобнее. Больше меди привозить будем. Заживем як пановья.

— О! — Меня внезапно осенило. — Кстати о птичках, а хочешь, я вам с Полоскаем лыжи подарю?

— Та ну тебя, закусывай давай… Гляди какая закуска богатая…

— Широкие, охотничьи. Хорошие лыжи. Две пары. Их только просмолить нужно. У меня есть. Хочешь?

— Ну неси.

Я встал, пошатнувшись, и пошел было за лыжами, но Изынты усадил меня, одернув за штанину.

— Выпей сперва. О! Це гарный хлопец! Уважаю!

Ободрав в кустах руку, пару раз поскользнувшись, натыкаясь в густеющих сумерках на все углы я добрался до школы. Настроение мое, подогретое спиртным, было прекрасным, погода теплой,  ближайшие перспективы заманчивыми.  А что там будет дальше — так ли это важно для человека, которому нет и двадцати пяти, который здоров, силен, энергичен и кое—что уже повидал.

В таком благодушном состоянии я и ступил на крыльцо жилой половины школы. Лыжи я хранил у себя в каморке, в сараюшке опасался что детвора, случайно их  стащит и  поломает.

Я щелчком отправил в полет окурок и взялся за ручку двери. Что—то кольнуло на миг в груди,  что—то нехорошее обрушилось и впиталось внутрь меня и сжавшись там, внутри, в комок, замерло затаив дыхание, как зверь перед прыжком. А в следующий миг я уже беззаботно  вваливался внутрь помещения, сосвежу ощущая всю его теплоту.

В сенях было темно. Дверь в комнату Софьи была прикрыта, только по полу струилась тонкая полоска света.  Я  на ощупь нашаривал вход в свою каморку, возил рукой по стене и ни как не мог его найти. Вот ведь алкаш, на ровном месте заблудился.  Была бы у тебя жена, давно бы уж запилила до смерти такого недотёпу. Но так, как жены у тебя, Маратик нету  и не предвидится, приходится тебе пилить себя самому.

Я бы может и бросил все эти бесцельные блуждания впотьмах и вернулся бы, сойдя за пустозвона, к балку, но из комнаты Софьи до меня донеслись звуки. Я прислушался. Мне показалось или я действительно услышал какие—то вздохи? А теперь   кто—то говорит, — приглушенно, негромко, но с   настойчивостью. Я напряг слух. Вроде тихо. Потом опять — бу. Бу—бу—бу. И более тонкий голос — еет. Я ее—ет. И опять тишина. Я весь обратился в слух, замер. Но больше никаких звуков из—за двери не доносилось. А, ну её, наверное занимается  дополнительно с отстающими учениками.

И только я расслабился, как за дверью опять послышалась возня, как будто кто—то пихался или боролся — тяжелое дыхание, сопение, сдавленные стоны. Потом опять послышались голоса. Теперь уже было ясно, что детей там нет. Там Софья и она с кем—то. Как не хотелось мне в этом признаваться, но факты были весомы и отрицать их было глупо. За дверью была Софья и она была  с мужчиной.