Перегной - Алексей Рачунь

Так, мучительно и  бесцельно прошло время до полудня. Я еще пытался занять себя какой—нибудь работой, но все выходило сикось—накось, все валилось из рук.  Оставалось только исходить в безделье  нервами, тихонько выть и поскуливать.

Софье я вообще старался не попадаться на глаза.  Чего лишний раз мельтешить, ей, горемыке, поди—ка еще муторнее чем мне.   И я  нарезал вокруг да около, как голодный лис возле курятника, испивая до дна  чашу маетного ожидания. Я знал, что именно так и надо. И еще я знал, что если детей не приведут — мы с Софьей больше никогда не увидимся. Я просто не смогу поднять на нее глаз, не смогу переступить через ее порог, не смогу вымолвить ни единого слова — ни в свою вину, ни в свое оправдание. Я просто исчезну, провалюсь на месте или убегу — куда глядят глаза, в леса, в горы, в чисто поле, в туманы и росы и  загибну  там, и пропаду. Ибо даже ломаный стертый грош будет  слишком высокой ценой за всю мою жизнь, за все произнесенные мной слова и совершенные поступки.  В первый  раз в своей жизни я чувствовал твердую цену данному мной обещанию.

А  время уже подходило. И чем выше в гору забиралось солнце, тем тяжелее становился камень в моей груди. И я уже как пьяный мотылялся взад и вперед и горе черной жабою разевало надо мной пасть. И в момент самого невозможного отчаянья,  вдруг на тропке, на спуске из Нагорной, среди репьев и лопухов замелькали, пока еще далекие и слаборазличимые светлые пятна. Вроде как детские головки. А потом стали видны и силуэты спускавшихся за ними взрослых. И от сердца отлегло.

Когда родители, по—старомодному нарядные: женщины в холщовых сарафанах и платках, мужики в чищенных, чуть не до колена сапогах и кургузых пиджачишках, заметно робея и цепко держа за ручки детей спустились с тропки и сгрудившись закрестились я тотчас отступил в тень, подальше, с глаз долой. И так, исподволь, из—за поленницы, тайком я и наблюдал за этой процессией. Что за слова я шептал, что за заклятья, как колдовал и священнодействовал, мне уже не упомнить. Но нервы мои, вытянувшись в невидимую леску, подтягивали и подтягивали улов к берегу. Рыбка повиливала пестрыми плавниками,  скользила нехотя и одновременно с любопытством к школьным дверям, как к горловине рыбацкого садка. Федоса, самой крупной щуки, пока видно не было. И это было и хорошо и плохо одновременно.

С одной стороны он не мог сразу же, сходу, подвергнуть критике все мероприятие, не мог воздействовать на свою паству, не смущал ее, а с другой, он мог не прийти, потому, что уже для себя решил, что все это баловство и чепуха. Как бы то ни было, оставалось только ждать.

Вот процессия, двуперстно крестясь, остановилась перед распахнутой калиткой, вот вошла во двор, опять остановилась,  закрестилась  истово, и, наконец, в третий раз перекрестившись, уже перед крыльцом, взошла на него. Тотчас распахнулась дверь и на пороге, приветствуя дорогих гостей, в скромном наряде, с убранными под платок волосами, появилась Софья.

И по мере того, как дети с родителями исчезали за дверями школы, у меня на душе становилось светлее и легче. Я выполнил свое обещание, я сдержал свое слово. Теперь оставалось только держать кулачки за Софью. Уж ты не подведи, родная. Сделай так, чтобы они пришли к тебе еще раз. Какая же это все—таки неблагодарная, но благородная профессия — учитель. Воистину это призвание. Без призвания  нечего в ней делать — и сам измаешься, и детей измучаешь. И я всей  силой  души сейчас желал, чтобы учительство  оказалось Софьиным призванием. Чтобы он смогла пробить броню косности и невежества,  убедить этих людей  в необходимости   знаний.  На все про все у нее один урок. Второго, если что—то пойдет не так, уже не будет.   И потому — помогай ей бог!

В волнении, но уже не за себя, а в том торжественном волнении, которое охватывает людей от сопричастности к какому либо важному событию: грандиозному ли параду, церемонии награждения, а то и первому походу детей в школу, да, пожалуй что именно в таком вот умильном волнении, будто привел собственных детей, я стоял под распахнутым окном класса, в тени куста,  и, вытянув голову, наблюдал — что же там внутри.

Класс, и я не без гордости заметил, что моими стараниями, блистал эдакой скромной сельской новизной — чисто выбеленные стены, добела отскобленные половицы, аккуратные ряды парт, свежевыкрашенная  доска. Все в нем выражало простоту и строгость. Видно было, как передались эти чувства родителям и они стояли, сгрудившись, около входа и уже без опаски, но с почтением взирали на Софью. Она же стояла у доски,  с кротким но одухотворенным взором на бледном челе.

Лиц детей мне отсюда не было видно. Лишь только макушки, ершистые у мальчиков и покрытые платками у девочек покачивались и вертелись из стороны в сторону. 

Наконец, Софья заговорила:

— Здравствуйте дети, здравствуйте дорогие родители. Я приветствую вас школе, том месте, где люди получают знания. И, хотя здесь не храм, но здесь, как и в храме, воспитывают душу, помогают ей быть лучше, чище и добрее. Здесь приветствуются скромность, прилежание и взаимоуважение. Поэтому, как и в храме, прошу мужчин снять головные уборы.

Мужики тут же, в смущении, убрали шапки долой.

Софья продолжила.

— Школа дает людям знания, но не дает мудрости. Знания делают ум  послушным, но не дают смирения. Поэтому, чему бы в школе не учили, от этого не будет пользы, если не будет воспитания. А воспитание возможно только через участие в нем родителей, только через их прямое  содействие. В этом их богом данная роль. Поэтому, я надеюсь, что мы вместе, сообща будем вести вас к самостоятельной жизни. Я через знания, родители через воспитание.

 — А на што это надо—то? — вдруг подал голос один из родителей, худощавый рыжий мужичок с тонкой бороденкой. Он с самого начала был какой—то суетливый, нетерпеливый, козлистый. Будто имел какое—то задание и спешил его исполнить. — Мы ить поди и сами чад грамоте обучить могем. Штобы, значит, книги—те старые, святые читать. Более то нам и не надо. Мы ить от мира боронимся. Пошто нам мирско учение?

— Старые, святые книги читать нужно обязательно, —   спокойно, как будто ожидая этого вопроса, ответила Софья, — в них скрыта великая мудрость, в них скрыта непреложная истина. Вот вы, какую книгу читали последний раз? — она обратилась все к тому же мужику.

— Дак, это, известно каку, на радениях даве Творения Ефрема Сирина.

— Сами?

— Не—е. Наставник читат, да растолковыват. Я к толкованию не призван.

— Ну, это на радениях. А дома вы читаете, есть у вас книги?

— Ефремова книга, говорю же… даве — Мужик забормотал собирая в охапку, как пьяный жмет гармонь, слова.

— И вы ее прочитали  всю?

Мужик  еще больше смутился. Видимо разговор пошел не по написанному сценарию.

— Да ково там всю. Ей—от всей у нас в избе и нету. Список только молитв Ефремовых. Сама—от книга у Федоса хранится. Её ж ежели всем давать читать истреплется ведь…

— То есть у вас список  с книги, некоторые молитвы, так?

— Так оно и есть, верно говоришь.

— А на каком языке список ваш?

— Чего?

— Языком каким список написан?

— Дак известно на каком, на русском языке, не на басурманском, чай. — Гордо заявил мужик.

— В таком случае, хочу вам доложить, — кротко улыбнулась Софья, — что святой Ефрем Сирин творил свои произведения на Сирийском и Греческом языках!

— Ну? Врешь поди. — Изумился мужик. Остальное собрание зароптало и зашепталось.

— Ефрем Сирин потому и прозван Сирином, что жил, проповедовал и служил господу в стране Сирии и создал большинство своих произведений, их кстати больше тысячи, на сирийском языке. Потом, попав на Русь, эти произведения были переведены знающими людьми на церковнославянский язык, а с него уже, в многочисленных списках на русский, ибо церковнославянский, к сожалению, теперь уже мало кто понимает.

Мужик  досадовал и озадаченно тер бороду.   Видно было, что план его провалился, он был к такому повороту не готов, но возразить ничего не мог. Учительница говорила простые и правильные вещи.

— Скажите мне, — Софья обратилась уже ко всей аудитории, к взрослым и детям, — могли бы вы сейчас читать творения Ефрема Сирина, равно как и творения других почитаемых святых, если бы те, кто записывал за ними их речи, потом переводил их с языка на язык, переносил на бумагу, составлял в книги не обладал  большими знаниями.

— Неееет,  — сначала робко и тихо,  постепенно нарастая загудели дети, а за ними согласно закивали родители. — Это ж каку голову надо иметь… Слыхала, больше тыщщи, сказыват, творений у Ефрема… — гулял по толпе восхищенный шепоток.